Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Вскоре Франциска ушла. Спокойная, веселая. Знал бы Николай Васильевич о том, как она волновалась, устраиваясь в колымаге! Ей казалось, что извозчик слишком медленно снимает торбы с овсом с лошадиных морд. А тот и впрямь не спешил: снял торбы, уложил их в колымагу, потом обстоятельно начал вправлять удила, любовно похлопал одного коня, у другого зачем-то посмотрел зубы, покряхтывал, бормоча что-то себе в бороду. Ему и в голову не могло прийти, что эта прижимистая деревенская баба — профессиональная революционерка-подпольщица с таким нерусским именем — Инесса Арманд. Как она горячо, со знанием дела торговалась, прежде чем они сошлись в цене! Он даже презрительно крякнул:

— Эх ты, земля скупердяйства. Ладно, отвезу, тут и езды-то всего ничего, могла бы и пешком прогуляться до вокзала.

— С этаким-то?.. — Франциска погладила свой большой живот.

— Верно, — согласился извозчик, — бабе в таком положении несподручно с вещами тащиться. — Он шевельнул волосяными вожжами, чмокнул губами — и лошади тронулись.

10

Иван Ситный, по прозванию Медведяка, обладал недюжинной силой. Приземистый и кряжистый, необычайно крупный: один кулак — в два кулака, а палец — в два пальца. Лицо его заросло так, что виднелся один лишь нос, похожий на картофелину-берлихинку в густой ботве. Как почти все очень сильные люди, Медведяка обладал покладистым, уживчивым характером, никогда не сердился, а глаза у него всегда смеялись под лохматыми шубейками бровей: будто два родничка в буреломе, словно кругом лес непроходимый, а роднички играют себе, посверкивают!

Про Медведяку рассказывали, что он, мол, голыми руками разгибал подковы, однажды на спор выпил два литра первача-самогона, не закусывая, а другой раз кулаком свалил с ног матерого быка. Присочинили, конечно, хотя подковы он разгибал, это верно, но чтобы скотину ударить — не могло такого случиться: скотину, как, впрочем, и людей, он не обижал. Как-то захромала в пути кобылица, так он снял с нее вьюк и протащил его на себе версты три. А контрабандой Иван Ситный занимался скорее из склонности к риску. Говаривал в откровенную минуту:

— Главное тут не выручка, а то, что в тебе. Когда переходишь кордон, все внутри напружинивается, независимым себя чувствуешь и никакой тебе пан не указ. Он сам по себе, а ты сам по себе. Идешь по лесу так, будто ты всей земле хозяин и всюду по ней ходить волен.

И то ли таким он уродился удачливым, или по другим каким причинам, но ни однажды не попадался, всегда после такого перехода непременно принесет жене кусок материи на платье или еще что-нибудь. Для себя не старался, в любую погоду ходил в неизменной, порыжевшей от солнца и ветра куртке с капюшоном и яловых сапогах громадного размера, сшитых на заказ. Пограничные солдаты узнавали его по следам, однако не преследовали, опасались: попробуй останови его — свяжет в узел вместе с винтовкой! И потом, уважали они его, уважали за силу и незлобивость и еще за щедрость. Он никогда не скупился: расплатится, бывало, с кем следует, а сверх того и на шкалик прибавит. «Это тебе на твою слабость», — скажет и погладит бородищу сверху вниз массивной пятерней, будто воду отожмет.

Вот этот самый Медведяка и проводил Николая Васильевича через границу. Правда, на всякий случай он запасся «полупаском» — временным двухнедельным проходным свидетельством без фотографии. Очень удобный документ, надо сказать, безотказный.

Пробирались они через границу извилистыми, одному Медведяке известными тропами и прошли бы без помех, если бы не оказался на их пути незнакомый проводнику солдат-пограничник. Остановил, начал придирчиво расспрашивать, откуда да куда. Тут-то Медведяка и обнял его своими лапищами, сунул в рот тряпицу и заставил замолчать.

— Экая досада, — сетовал Николай Васильевич.

— Ничего, очухается, — добродушно хохотнул Медведяка, — я его только маненько поприжал, чтобы не трепыхался. Зато теперь за версту будет обходить меня и другим новичкам накажет не связываться. Пошли. Здесь уже недалеко, а на обратном пути я его развяжу. — Минут через пятнадцать он остановился, неспешно и деловито закурил, потом сказал обыденно и просто: — Теперь сам дойдешь, все посты в стороне остались.

Николай Васильевич поблагодарил его и, помахивая саквояжиком, в котором хранились у него книги самого безобидного содержания, направился дальше походкой беспечного парня.

В Кракове он никого ни о чем не расспрашивал: адрес, названный Инессой Арманд, запомнил, как таблицу умножения, и без особого труда разыскал кирпичный двухэтажный дом, принадлежавший Яну Флорчеку. Именно здесь, в Звежинце, недалеко от границы, после приезда из Парижа остановились Ильичи, как ласково называли Владимира Ильича и Надежду Константиновну близкие им люди. Место это отличалось полнейшей запущенностью.

Увязая в грязи так, что в одном месте чуть было не оставил ботинок, Николай Васильевич подошел к дому и постучал. Ленин не особенно удивился его появлению: ждал, да и знал о безукоризненной обязательности товарища Абрама. Сказал, потирая руки от явного удовольствия: