Преданность. Повесть о Николае Крыленко

— Я чо? Я ничо: выпил самую малость для поднятия духа и только хотел… потому как просили узнать, и все такое, ежели без прописки, а так ничо, с полным к вам предпочтением…

— Что? — угрожающе спросил депутат, и дворник ушел, натужно посапывая. За дверью он гулко высморкался, пробормотал что-то невнятное и убрался восвояси.

— Где вы откопали сие чучело? — поинтересовался Малиновский. — Помнится, у вас служил такой степенный бородач.

— Сказался больным, ушел. Как я теперь понимаю, его попросту уволили, чтобы определить сюда нужного человека… Надо что-то предпринимать, Роман Вацлавович. Дело здесь не столько в дворнике, сколько в тех, кто заставил его сделать эту вылазку. Полагаю, без вмешательства охранного отделения здесь не обошлось. Знакомый почерк: чем примитивнее, тем безотказнее. Впрочем, это всего лишь провокация.

— С охранкой шутки плохи, — Малиновский нервно прошел к окну, выглянул, прячась за шторой, обернулся к Бадаеву, — необходимо спасать Якова Михайловича, и не медля ни дня: дворник наверняка подкуплен и постарается все вынюхать. Вы не разговаривали с Яковом Михайловичем? Надо его предупредить, а еще лучше — переправить в более надежное место. Право, не стоит рисковать: он только что бежал из ссылки, охранка давно уже охотится за ним.

Яков Михайлович вышел из комнаты в накинутом на плечи стареньком пиджаке, с книгой в руках, послушал, о чем они говорят, снял пенсне и, придерживая книгу локтем, начал старательно протирать стекла носовым платком, потом, как бы вскользь, сказал:

— Было бы хорошо перебраться куда-нибудь сегодня же ночью. Здесь неподалеку, насколько мне известно, есть дровяной склад. Может быть, пока переждать в нем? А там — на извозчика, и ищи ветра в поле.

— Вот Роман Вацлавович предлагает поселить вас временно у Петровского. Как вы считаете? — спросил Бадаев.

— У Петровского? Что ж, можно и у него.

Они еще немного поговорили, и Яков Михайлович удалился в свою комнату.

— Удивительное самообладание, — сказал Малиновский, не то осуждая, не то восхищаясь. — Даю руку на отсечение, что он сейчас преспокойно углубился в чтение.

— А что прикажете делать? — усмехнулся Бадаев. — Стенать и метаться, запинаясь о ковры?

— Не знаю. Я, наверное, не смог бы в его положении что-либо читать.

— Нервы, нервы у вас пошаливают.

— Вы, как всегда, правы, — нисколько не обиделся Малиновский. Он, кажется, уважал своего коллегу за рассудительность и спокойствие в любых обстоятельствах и даже старался подражать ему в этом, но не всегда успешно. Впрочем, на этот раз ему удалось справиться со своими нервами.

На том и расстались. А поздним вечером, когда все было подготовлено и предусмотрено, Бадаев, по своему обыкновению, вышел на улицу и начал прохаживаться по пустынному тротуару. Потом, убедившись, что все вокруг спокойно, он остановился и закурил, чем подал сигнал Якову Михайловичу. Тот через некоторое время вышел во двор, с необычайной ловкостью перелез через забор, пробрался к дровяному складу. Здесь он немного выждал, потом, ухватившись за прясло, подтянулся на руках, перемахнул еще один забор, вышел на набережную, сел в пролетку — и был таков.

Покружив по городу, пролетка остановилась у дома Малиновского, который, как и было условлено, поджидал беглеца у двери. Извозчика они тут же отпустили, а сами зашли на минутку в дом, затем вышли и неспешно направились к ближайшему ресторану.

Они выпили сельтерской воды и мирно разошлись в разные стороны, по разным квартирам.

В ту же ночь они оба были арестованы.

Глава четвертая КОНТРАБАНДИСТ

8

— Здравствуйте, Николай Васильевич! Как вы себя чувствуете, Николай Васильевич? Не хотите ли чаю, господин учитель? — Николай говорил это, повязывая галстук перед зеркалом, и плутовато поглядывал на мать. — А что, Николай Васильевич, не отрастить ли вам бороду для респектабельности?

— Будет тебе, Коля, дурачиться: на урок опоздаешь, — строго сказала Ольга Александровна, однако не могла удержаться от улыбки.

Она была довольна, что все так хорошо устроилось. Сын поступил в гимназию имени Сташица на должность учителя словесности и, по-видимому, не собирался больше покидать Люблина. Вот только одно огорчало ее: Коля все чаще заговаривал о том, что ему по некоторым соображениям следует жить отдельно. Конечно, в этом был свой резон — ходить в гимназию действительно далековато, но, с другой стороны, дома ведь все-таки лучше. А кто там за ним присмотрит? Ей все еще не верилось, что сын ее давно уже стал взрослым и, в общем-то, не особенно нуждался в материнской опеке. «Вот и учителем стал, теперь он только для меня Коля, а для других — Николай Васильевич», — со сладкой грустью подумала Ольга Александровна, спросила, втайне надеясь услышать сыновнее «да»:

— Может, еще повременишь с переездом на свою новую квартиру?

— Нет, мама, я уже и задаток вручил хозяину. Неловко отказываться от своего слова, и потом квартирка подвернулась на редкость удобная, с отдельным входом.

— А дома тебе стало совсем неудобно? — обидчиво сказала мать.