Преданность. Повесть о Николае Крыленко

Вскоре он очнулся. Левая рука не повиновалась ему, правая как будто была цела. Он пошевелил пальцами, сказал сам себе: «Живой, только рука сильно онемела». Пока он не чувствовал боли, лежал и смотрел на тусклую луну. «Ночь», — подумал он, попытался пошевелиться, но сильная боль пронзила все его тело. Подумалось, как о чем-то постороннем: «Убили и ушли». Он сделал несколько движений правой рукой, оттолкнул ком земли. И тотчас луна налилась кровью. Он потерял сознание, а когда пришел в себя — увидел солнце. Около головы что-то прошуршало. «Наверно, змея», — почему-то решил он, скосил глаза и увидел бурундука. Полосатый зверек сидел на задних лапках совсем рядом, спокойный и сосредоточенный, его шерстка поблескивала на солнце. Шиночкин пошевелил плечом — бурундук исчез. Стиснув зубы, чтобы не закричать, он начал понемногу отгребать комья. Отгребал долго: солнце уже не слепило, лишь касалось его щеки косыми лучами. Хотелось пить. Губы слиплись, спеклись, он едва разжал их. Сознание несколько раз покидало его. Потом он снова увидел луну. «Так нельзя, так нельзя», — шептал он в полузабытьи, и, хотя сам не понимал, о чем шептал, правая рука его как бы самостоятельно делала свое дело: снимала комья земли и откладывала их. Когда он во второй раз увидел солнце, две трети его тела были свободными, и он, превозмогая боль, сумел повернуться на живот и попытался выползти из своей могилы. Это ему удалось, но так обессилило, что он уткнулся лицом рядом с лужицей, не сумел до нее дотянуться. Он вдруг увидел себя в деревне, среди лугов. Коса звенит, но остановиться нельзя — подрежут пятки. Звенит-бренчит надломленная коса, звенит в ушах, а он все машет, машет до боли в плече, во всем теле, губы у него сохнут от жажды. Наконец он воткнул литовку черенком в землю и припал к ведерку с квасом, но так торопился, что лишь вымочил грудь, а в рот не попало ни капли. Тогда он лег на живот и начал хватать губами росную траву.

Видения воды сменялись одно другим, но не менялось, не притуплялось чувство жажды. Когда очнулся, припал к лужице. Потом уснул.

Сон освежил его, он обрел способность снова двигаться. И тогда он пополз. Несколько раз он почти выбирался из овражка, но едва делал попытку навалиться грудью на его край, как силы изменяли ему и он вместе с комьями земли скатывался на дно. Наконец он выбрался наверх, сунулся лицом в короткую, будто подстриженную, траву. Через некоторое время он попытался подняться на ноги — и это ему удалось, благо рядом росла березка. Он осмотрелся. Кругом ни души, только чудом уцелевшая береза топорщила обнаженные корни. Стволик был рассечен осколком снаряда. Шиночкин прижался к раненой березе щекой. Постоял немного, подобрал палку и, опираясь на нее, заковылял прочь от страшного места: «Теперь буду жить долго, раз сейчас не умер».

Где-то неподалеку была деревенька. Он ее проходил маршем давно-давно, целую вечность назад. Помнится, они остановились там на отдых, и одна солдатка отнеслась к нему очень участливо, оставляла даже ночевать, но он тогда, конечно, не мог отстать от роты. И надо же было такому случиться: и на этот раз он встретился с нею. Она жила в крайней хатенке и вышла в это время к колодцу. Сразу-то она его не узнала, выпачканного в земле, с лицом, покрытым кровавой грязью, вскрикнула от неожиданности и едва не уронила ведра. Он назвал ее по имени — и тогда она захлопотала. Хотела тут же, у колодца, умыть его, потом одумалась, с трудом приподняла, подставив свое крепкое плечо, и они заковыляли к дому. Семь потов сошло с Шиночкина от боли и усталости, прежде чем добрались они до вдовьего двора.

Солдатка не ввела, а почти втащила ефрейтора в хату, посадила на лавку, прислонив к стене, и оставила так, а сама скорей за ухват, выдернула из печи ведерный чугун с горячей водой, принесла из сеней шайку и принялась осторожно умывать богом подкинутого. Солдатскую рубаху пришлось разрезать ножницами — иначе было не снять. Обнажилась на плече глубокая рана — охнула вдовица, однако не отступилась, промыла рану, перевязала ее чистой холстиной, а потом, когда ефрейтор немного отдышался, напоила его топленым молоком и уложила на кровать.

Он проспал день и ночь, а когда проснулся, то долго не мог понять, куда попал, хлопал недоуменно глазами, попытался даже подняться, но сильная боль в плече резанула его по сердцу так, что он покрылся холодным потом.

— Лежи, да лежи ты, горе мое! — слезно вскрикнула солдатка.

Когда боль притупилась, он внимательно посмотрел на молодую женщину, силясь вспомнить, где видел ее, но не вспомнил, спросил:

— Ты кто?

Вдова улыбнулась:

— Баба.

— Вижу, что не мужик, — обидчиво сказал Шиночкин, — я не про то… — Не договорил, закрыл глаза, потом снова открыл. Нет, не жена. Эта моложе. Она сидела напротив, подперев ладонью щеку, а другой рукой — локоток, и чуть приметно улыбалась уголками губ. — Скажи еще что-нибудь, — попросил он. Молодица заторопилась, подала ему чашку с дымящейся кашей.