Преданный

Я даже не соврал насчет военной травмы. Травма моя была ментальная, а значит, хуже не придумаешь, да еще осложненная моими двумя сознаниями. Прошлое из одного прохудившегося сознания теперь утекало в настоящее другого сознания, поэтому-то я чуть не отключился, когда Мадлен сняла кимоно, увидев перед собой не ее ослепительную наготу, а лицо коммунистической шпионки. Меня настигло ее призрачное возмездие, а ведь она даже не умерла. То-то еще будет, когда помрет! И все равно я отчетливо видел ее лицо: растрескавшиеся губы, синяки, немытый, нечесаный клубок волос, и когда это лицо, оказавшись в фокусе, воспарило над телом Мадлен, мне начисто перекрыло весь кровоток.

Ее лицо стало просачиваться в мое сознание после допросов у Мана в исправительном лагере, когда он принялся меня разбалтывать. До этого я постарался начисто о ней забыть, потому что случившееся с ней было моим величайшим провалом и величайшим позором, если не считать, конечно, моего собственного существования, смысл которого я видел в том, чтобы найти ответ на самый важный вопрос двадцатого века: ЧТО ДЕЛАТЬ?

Что делать с рабством?

Что делать с колониализмом?

Что делать с оккупацией?

Что делать с расовым неравенством?

Что делать с классовой эксплуатацией?

Что делать с упадком западной цивилизации?

Что делать с женским вопросом и мужским эго?

что делать с тем, что нужно делать?

Сколько всего нужно сделать! Но с тех пор, как я стал революционером, я точно знал, что делать, и я знал, что делать, когда трое южновьетнамских полицейских приступили к допросу коммунистической шпионки. Она была моей союзницей, да только я был шпионом и работал под прикрытием вместе с Клодом из ЦРУ, который обучил много наших секретных и не то чтобы очень секретных агентов вроде этих троих. Перед тем как выйти с допроса, он только и сказал: я их этому не учил. Он оставил меня единственным свидетелем, меня и моего товарища из Особого отдела, упитанного майора…

Ты меня в это не втягивай! – вскричал призрак упитанного майора.

…сидевшего там вместе со мной и тоже пальцем не пошевельнувшего, пока на наших глазах трое полицейских делали то, что мужчины, вне всякого сомнения, делали с женщинами с тех самых пор, как Адам обвинил Еву в том, что она послушала змея.

Только теперь мне, слепцу, каким я был и остаюсь, пришло в голову, что змей, собственно, и был Адамовым неукротимым пенисом, который автор Книги Бытия отделил от Адама и швырнул в траву. А тот высунул голову из травы, уболтал Еву съесть запретный плод, как будто бы Адам тут и вовсе ни при чем. Кстати, как вообще едят запретные плоды? Спрашивают у них разрешения? Или просто берут и едят, что в принципе мог сделать и сам Адам, а потом свалить все на Еву? Если проституция – это древнейшая профессия, то с изнасилования начались все преступления.

Вместо того чтобы сидеть и ничего не делать, я должен был остановить полицейских, пусть даже рискуя прикрытием и собственной жизнью. Мне надо было поступиться тем же, чем поступилась коммунистическая шпионка, когда отказалась говорить и в чем-либо сознаваться. Но, вместо того чтобы чем-то поступиться, я сделал то, на что способны только люди, – уступил. Тот, кто сказал, что дорога в ад вымощена благими намерениями, все не так понял. Если присмотреться, можно увидеть, что дорога в ад вымощена уступками.

На седьмой день в «Раю», в мой последний день, когда боль в руке и голове более не требовала лекарства, а только обычного аспирина и я мог хотя бы смотреть в зеркало на прежде раздутое от побоев лицо, а мои приступы внезапного плача поутихли, появился Ронин. Я ему завидовал. Ему было незнакомо чувство вины, хотя его методы – не говоря уже о моральных принципах – были весьма сомнительны. Ничто не отравляло его дыхание – как и его совесть, и когда мы с ним встретились в гостиной, во рту у него была мятная карамелька, глаза блестели, зубы сияли. Так вот он ты, сказал он по-вьетнамски. Больной Ублюдок собственной персоной, единственный и неповторимый. Шеф сказал мне, что ты здесь. Я Ронин.

Так он сам себя называл, и так все его звали. Еще одним сюрпризом для меня стало то, что он говорил на грамматически безупречном южновьетнамском диалекте, но с сильным и очаровательным французским акцентом. Третьим сюрпризом стало то, что я давно не видел столь красивых мужчин, и он отлично это понимал. Сшитый по фигуре костюм, поджарое тело, наманикюренные ногти, щегольской завиток нагрудного платка, голубой шелковый галстук длиной с мою руку и американские зубы, зубы кинозвезды, которые он обнажал в улыбке с регулярностью и похотливой радостью эксгибициониста. Только он начал мне рассказывать об их делах с Шефом, как Крем-Брюлешка – получившая такое прозвище из-за цвета кожи – раздвинула шторы из бусин и воскликнула: ах! Мой любимый корсиканец!

Подмигнув мне, Ронин сказал: вот и еще одно мое прозвище, без конца его слышу. Иди сюда, любовь моя лаосская, как давно мы не виделись.