Предчувствие

Увидев скульптуру, Петр испугается. Нет, неверно. Содрогнется, не усмотрев, а скорее почувствовав ее присутствие: всем телом, не глазами. Какой-то необъяснимый страх сродни первобытной боязни входивших в древнеегипетские храмы. Позднее причина испуга прояснится: все дело в непропорционально большом лице каменной фигуры. Да, не голове, а именно лице. Голова не будет заметна: она словно свернется в пучок волос на затылке тонущего в темноте взгляда. Туловище покажется почти излишним (даже станы фигурок в кукольных театрах – куда меньшая условность): эти плечи, руки и ноги нужны будут, только чтобы создать контрастный фон, постамент для огромного лика. Острый, вытянутый нос, крепко сжатые губы, выступы бровей, впадины будто бы немного раскосых глаз, их притягательная жестокость. Изображение действительно напомнит языческого идола. Непомерное лицо, как у крупных планов в кино, но словно безо всякой перспективы. Явственное и при этом обрушивающееся в пустоту своими неровными сколами. Лицо, которое невозможно разгадать. Лицо на границе одиночества. Лицо, лишенное подвижности. Лицо, ощущающее свои пределы. Открытое, безмятежное, суровое. Уничтоженное, сожженное, но властное и бессмертное. Лицо, заполняющее все пространство и оттого почти растворяющееся в холодном воздухе мастерской. Взгляд, который вот-вот сольется с миром. (Нам еще только предстоит понять, что такое лицо. Оно сможет сообщить о чем угодно, оно в любую секунду готово соприкоснуться со смертью. Так скажет Альма.) Беспощадность застывших, гнетуще-освобождающих, божественных взглядов, распростертых из прозрачных глубин умирания и рождения (если это они). Их контуры, переливающиеся друг в друга. Их неживая, живучая глубина. Их хрупкое равновесие. Он так и не сможет привыкнуть к ним, к их непропорциональной красоте, к их чарующей надменности.

Раздерганные, корчащиеся фигуры почти сомкнутся, как прохожие на узком тротуаре, как стволы озябших деревьев. Только реальнее. Нависая, окружая, окутывая своими разломами. Удаленные в своей близости. Каждая из них вогнется в необозримую пустоту. Почти все будут испещрены проломами и ранениями. Петр решится заглянуть в распахнутость костистых бойниц, услышит сквозящий в них гул, его сдавленность. (Альма скажет: В эту пустоту нужно не всматриваться, а вслушиваться, как в тихий разговор, как в невидимые нити эха, протянутые между фигурами.) Вмурованные в обломки надгробий формы как будто бы будут примыкать к плотному, густому, исходному вакууму. Нет, их взаимоотношения с пространством не удастся разгадать. Застывшие, они сохранят движение: это станет абсолютно ясно, когда, обходя их, он заметит, как изменятся выражения лиц. С жестоких – на почти открытые, с безразличных – на суровые (словно они почувствуют его неловкий взгляд). Да и не только лиц – даже их контуров, из изящных и ровных они будут превращаться в изогнутые, угловатые, жуткие. Столь разные в свете и при темноте. И все-таки почти тождественные. Существенность этого «почти». Их оцепенелость, их упрямое спокойствие, их способность освободиться от всяких связей с нами. Пугающие, они одновременно (одновременно?) покажутся столь хрупкими, будто готовы рассыпаться на песчинки от малейшего прикосновения. Внутренняя, скрытая рана красоты, подсвечивающей их изнутри. Нет, ему и в голову не придет дотронуться до них. (Музеи способны лишить нас самого главного, запрещая прикасаться к скульптурам. Но ведь по-настоящему почувствовать скульптуру можно только через прикосновение. Вот что, к его удивлению, скажет Альма, проведя рукой по каменной руке.)