Предчувствие

И все-таки неповторимое, ни с чем не сравнимое чувство: так долго считать письмо предельно важным и при этом месяцами ничего не писать, блуждать в каком-то оцепенении, словно сор, швыряемый ветром (теперь истертое сравнение не покажется таким уж неподходящим). Освобождать все время для литературы – и вот, начав роман, испытывать все больше подозрений к собственному замыслу, написать сотню страниц, чтобы осознать, что он никуда не годен, что все это, за исключением нескольких проблесков вдохновения, – неловкое дилетантство, пустые наброски, вымученные образы, бессилие, вереница фиаско, зарегистрированный позор. Все некогда важное, все решающее вдруг покажется никчемным. Нужно написать как-то по-другому. Нужно написать что-то совсем другое. И опять неясно, что именно. Для начала надо, как всегда, разрушить уже построенное, отказаться от накопленных убеждений. И если что-то и способно немного оправдать эти заполненные тихими криками страницы, то лишь бесконечное чувство стыда. Но почему даже стыд не даст возможности остановить письмо? Кому он все-таки собирается его отправить? Вдруг он перепутает адресата, вложит послание не в тот конверт? Что, если письмо никто не прочтет? Это важно? Сколько можно играть с этим словом?

Но при этом видеть роман так, словно он уже записан, как ноты, ждущие не столь негодного исполнителя. Этот уровень книги, ее импульс всегда будет ценнее любого осуществления. Да, зыбкий набросок останется главным, единственным ее основанием. Извечная двусмысленность литературы, из-за которой каждый пустозвон, неспособный закончить даже короткого рассказа, будет нести опостылевший вздор, прикрываясь пересказом мысли о незавершенности. А каждый сталкивающийся с этой мыслью будет сомневаться, не шарлатан ли он сам. В какой момент его мысли должны превратиться в отброс окололитературной болтовни?

И вот еще несколько новых слабых слов – неумелых, корявых, но удивительно крепких в своей несгибаемой жалкости. Слов, которые так и останутся пеной на ладонях, или даже не пеной, а какими-то ее клочками – опенками (простите Петру эту попытку неологизма, которому тут же поставит подножку неуместная омонимия и извечное невнимание к литере «ё»), засохшими крошками, которые вот-вот стряхнут со скатерти. Зачем-то продолжать бесконечно переписывать текст, который почти никто не прочтет. Опять же – если прочтут многие, этого тоже будет мало. Сам он еще будет что-то читать, но уже не сможет сказать, чтó обозначат для него все эти выпадающие из шкафов книги. Как будто ничего из прочитанного толком не отложится, не сумеет задержаться в его памяти, соскользнет в темноту. Перечитывание одних и тех же текстов покажется намного более важным, чем поиск новых.

В другой раз я расскажу вам другую историю. Люди добрые, вы увидите, до чего же все они похожи.

И все же останутся какие-то знакомые, которые как-то будут связаны с ним. Он уже начнет забывать их фамилии. Беллетристы, работающие шоферами и медсестрами, обросшие жирком поэты, известность которых так никогда и не выйдет за пределы подвалов их обитания. Непрерывный смех давно перестанет воодушевлять даже их самих (впрочем, иных пажей и не появится). Склочные сектанты, безо всякой усталости выцарапывающие из памяти клочки собственного прошлого: «Вспомни, как мы тогда…», «Ох, не говори!», «Подумать только, в каком же году это…», «Никогда не забуду ее выпада на том вечере…». Болтливые вруны, продолжающие подбирать рамки к собственным портретам. Судьбы, которым уже не удастся придать даже видимость завершенности. События, которые всегда будут только намереваться сбыться. Происшествия, о которых уже не пойдет речь. Опять эта двусмысленность? Но нет, пора уже покончить с тем, чему незачем начинаться. Вдруг станет очевидно: внезапные красноватые залысины неотделимы от прежнего лохматого бунтарства, это неотъемлемая, не сразу проступившая принадлежность их прошлого, неуловимые приметы непроходимой пошлости внутри бросавшегося тогда в глаза таланта. Но почему теперь можно будет уверенно назвать филистерство одержавшим верх? Почему нельзя будет вернуться назад и если не отменить, то хотя бы зафиксировать момент, после которого все пойдет не так? Отчего не удастся даже задним числом осознать тот миг?