Предел прочности. Книга вторая.

- А может сестру меньше шпынять будешь? – не лезет за словом в карман Витька. И тут понеслось. Друг целую минуту яриться, обзывает меня всяческими нехорошими словами, некоторые из них прям совсем обидные. Но я молча слушаю, краешком глаза поглядывая в окно первого этажа, где мелькает силуэт тети Маши. Не умеет женщина прятаться от слова совсем. Ей бы у Луцика поучиться, вот кто искусно с тенью сливается, даже там, где ее нет.

Поток слов иссякает, друг начинает выдыхается, и тогда я предлагаю:

- Пошли, на лавочке посидим, а то у соседей сложится превратное мнение о моей ориентации.

Витка бурчит, но идет следом, а тетя Маша провожает нас задумчивым взглядом.

Я специально выбираю место подальше от чужих глаз, возле старой песочницы, изрядно заросшей кустами. Здесь скамейку не сразу разглядишь, только если знаешь заранее. Любимое прибежище местных алкашей и наркоманов.

Садимся на нагретую солнцем деревянную поверхность и молчим. Пока шли, Витька окончательно растерял боевой запал, а я просто хотел спать. Гребаная усталость навалилась непомерным грузом, глаза закрывались сами собой.

- Что там с Гочей? – спрашивает друг.

- Нормально, - понимаю, что Витьке этого недостаточно, и добавляю: - когда подходил, там разборки были: стрельбу слышал, крики, сирену милицейскую. Я сбежал от греха подальше, теперь ему точно не до нас.

- Тольяттинские, - сделал свой вывод приятель, - у Гочи с ними давно проблемы.

Снова молчим. Я чувствую, что он хочет что-то спросить, но не решается. На моего друга это не похоже, обычно болтает без умолка, а тут такая пауза.

- Я не наркоман Витька, если об этом думаешь, - помогаю я ему. Минут назад, он именно так меня и называл. Дескать, вернулся совсем шальной из города, ведешь себя странно.

- Ты себя-то со стороны видел? Придурка Лешу чуть насмерть не забил, еле-еле тебя остановил. И взгляд какой-то, - Витька пытается подобрать правильное слово, но у него ничего не получается. Наконец, он машет рукой и заканчивает фразу: - какой-то не такой.

Насмерть…

- Могу вены показать.

- Пффф, - делает Витька губами и морщится. – Да нужны мне твои вены, может ты нюхаешь или в жопу колешься.

- Задницу я показывать не буду.

- И это радует… У тебя вообще все нормально?

Отрицательно качаю головой:

- Жопа какая-то, Витька.

Грустно улыбаюсь, понимая, что речь снова заходит о пятой точке.

- Насколько все плохо?

Насколько? Нет ни малейшего желания измерять линейкой глубину… отверстия. Хочется завалится в кровать и спать, спать до бесконечности. Голова совсем перестает варить, и слова помимо воли слетаю с губ:

- У тебя такое бывало, что бы девчонка долго нравилась? Чтобы сидело внутри и не отпускало?

- Ты про Светку Кормухину? Ну и горазд про баб думать, когда такое твориться.

Киваю и молча соглашаюсь. А что еще мог сделать, рассказать трогательную историю про девушку с греческим профилем? Что бы Витьку потом зачистили согласно директиве?

Ловинс… Откуда всплыл ее образ, из каких глубин сознания. Неужели трупами навеяло.

Раньше у меня был дом, и была учеба, и между ними всегда пролегала граница. Миры никогда не пересекались, не взаимодействовали друг с другом. И я четко знал: какая-бы дрянь не творилась в другой вселенной, всегда есть родной уголок, где все нормально, где есть родители, вреднючая сестра и Витька. Дружище, которому могу все рассказать, поделиться любыми проблемами и тот обязательно выслушает. Правда, совет даст бестолковый, но то такое, то не важно, потому что на душе легче становится. Становилось… Теперь зараза переползла в родной мир. И от этого хуже всего. Там я выходец из отсталого мира, а здесь наркоман и псих безбашенный. Вопрос лишь времени, когда родители начнут замечать странности и задавать вопросы. Только кому? Останется ли что-нибудь от меня самого к концу выпуска? Если доживу, конечно…

Иномирье, после трехмесячной разлуки, встретило недружелюбно. Вместо привычного досмотра отвели в камеру и велели ждать. Камеру вроде как не тюремную: решетки на окнах отсутствовали, а дверь наружу легко открывалась. Я проверил, но выходить в коридор без нужды поостерегся. Мало ли, какие здесь протоколы действуют или того хуже – директивы.

Перекусив фруктами на столике, откинулся на кушетку и задремал.

Разбудили меня два амбала в привычных костюмах. Без церемоний растолкали и под конвоем сопроводили в большую комнату, просто огромную, подавляющую высокими потолками.

На стене, драпированной красными и синими кусками ткани, висел профиль хищной птицы, отлитый из серебристого металла, а чуть выше красовался неизменный девиз на латыни: pro domo sua.

Прямо под хищником, на возвышении, располагался длинный стол, по центру которого сидел Альфред Томби и сухенький старичок, прозванный мною Лангольером: уж больно фамилия была созвучна, да и модель поведения напоминала тварей из повести Стивена Кинга. Постоянно обвинял, кусал и готов был сожрать с потрохами. Рядом с ними расположилось еще несколько человек, среди которых узнал Носовского с больным, вечно мутным взглядом, и Валицкую, выглядевшую великолепно, впрочем, как и всегда.