Предисловие к жизни

Оставшись одна, Катерина, как бы надломленная этим последним усилием, медленно опустилась на пол и тяжко зарыдала. Не раскаяние в своем поступке и не любовь к человеку, который ушел и больше не вернется, не боязнь напророченного одиночества — не это вызвало ее слезы. У нее не осталось доброго чувства к Грезину, будущего она не боялась. Катерина рыдала в горчайшей обиде на себя, на свою бабью слабохарактерность и бессмысленное долготерпение.

Почти десять лет она была ему верной подругой, а был ли он верным другом хоть один день? Обманывая себя уверениями, что людей без недостатков не бывает, Катерина не хотела замечать его пороков даже и тогда, когда кто-нибудь из близких деликатно пытался раскрыть ей глаза на истинный характер того или иного, не сохранившегося в тайне, поступка Грезина. Теперь-то слишком хорошо видно, как слепо она ему верила, принимая словообильные объяснения за истину или, во всяком случае, за искреннее раскаяние! Непростительно много времени потратила на то, чтобы окончательно извериться в нем и увидеть, наконец, Грезина таким, какой он есть, а не таким, каким он умел казаться!

…Очутившись за дверью дома, который он привык считать своим, Грезин не услышал рыданий жены. Он постоял, постоял в темноте и побрел куда глаза глядят. Обескураженный неожиданной решительностью Катерины, Дмитрий Афанасьевич в первую минуту был все же уверен: одумается и позовет. Уверенность эта исчезла, едва он вспомнил гневное спокойствие прогнавшей его женщины — нет, она не одумается, этот разрыв не связать теперь никаким узлом.

Поняв непоправимость случившегося, другой на место Грезина стал бы страдать и мучиться, стал бы сожалеть и, быть может, раскаиваться. Грезин испытал лишь раздражение (остался на ночь без крова) и беспокойство (не грозит ли ему еще чем-нибудь разрыв с женой?). О самой Катерине Дмитрий Афанасьевич и не подумал, он не задал себе вопроса — каково ей сейчас и как она будет жить одна. Грезина будущее Катерины не интересовало, равно и настоящее. А ему, ради собственной пользы, задуматься бы о ней, о прожитом вместе десятилетии. Ему бы вспомнить, как она, десять лет назад, ни о чем не спрашивая, сердечно приютила бездомного, беспомощного и растерянного парня, приехавшего в ее гостеприимный край из окровавленной Смоленщины. Грезину бы вспомнить, как она, вечно веселая и деятельная, вселила в него бодрость и энергию, помогла ему стать на ноги, как, узнав о его любви к искусству, освободила раз и навсегда от кропотливых, иссушающих душу мелких житейских забот и бытовых неурядиц. Хотя бы теперь оценить ему великое умение Катерины при любой служебной загрузке справляться со всеми домашними обязанностями, выполнять их неутомимо и безропотно.

Но где уж! Самое драгоценное в Катерине осталось для его ума и сердца за семью замками. Все, что от нее исходило, он воспринимал как должное. Стоило ему заявить, будто ребячий крик и возня с мальчишкой, с его собственным сыном, мешают ему дома работать, Катерина отправила ребенка к своим родителям. Он принял это как должное. Ее ценили на работе в отделе народного образования, ставили в пример за трудолюбие и нередко премировали, — Грезин принимал похвалы и премии с таким видом, словно они полагались ему вместе с женой в качестве приданого.

10

Подождав день-другой, не позовет ли его жена, Грезин нашел новое жилье. Разрыв с Катериной и теперь не доставил ему особых переживаний. Друзьям из числа собутыльников Дмитрий Афанасьевич не раз признавался: семья, мол, не для него, мол, семья — это скука добродетели и необходимость всегда делать вид, будто из всех женщин на свете нужна одна жена. Лучше бы вообще не жениться, но жена избавляет от бытовых дрязг (не стирать же собственными руками рубашки и не ходить же самому на базар за продуктами). Сын для него существовал как забава по воскресеньям, когда мальчик приходил в гости от бабушки и дедушки.

Событие было отмечено очередным мальчишником с участием развязных девочек. Дмитрий Афанасьевич читал стихи (он располагал ими на любой случай):

Когда тебя женщина бросит — не плачь!
В другую влюбись поскорее!

— Она не сумела понять меня, и вот итог, — исповедовался он случайной девице, слушавшей его без особого сочувствия. — Впрочем, я даже рад, что разрыв произошел сейчас, а не через пять лет, ибо таким образом я сохранил для жизни и наслаждений целых пять лет. — Он нахмурился и вздохнул: — Боюсь я только другого — шума и гама, который она, очевидно, поднимет.