Предисловие к жизни

Ровно через месяц Дмитрий Афанасьевич ехал скорым поездом с запада на восток. Пребывание в Гагре пошло ему на пользу: он покрылся ровным и густым коричневым загаром и еще больше поздоровел. Новая шелковая пижама — коричневая с белой и серой полосами — очень шла ему. Во всяком случае, так сказала спутница по вагону — молодая интересная женщина с горячими и ласковыми черными глазами, тоже возвращавшаяся с Черноморского побережья и тоже сильно загоревшая.

Грезин стоял у окна, когда проезжали станцию Ольдой, и только усмехнулся на слова проводницы:

— Остановка одна минута, пассажирам на прогулку лучше не высовываться!

И он считает: лучше ему здесь не высовываться! Конечно, если бы Феня пожелала… Еще из Гагры он ей написал трогательное письмо:

«Ах, как мне грустно, Феня. Звезда моя, сиянье, ты не хочешь больше мне светить! Все померкло вокруг, ничто не влечет, не манит. И Москва потеряла для меня всякий интерес, я даже не хочу добиваться того, о чем мечтал. Если б ты захотела, я заехал бы на обратном пути, и мы помирились бы, чтобы никогда больше не ссориться. Напиши, дорогая, что ты не очень сердишься, хочешь меня видеть…»

Она не захотела его видеть, не ответила, и вот он промчался мимо. Мерный стук колес всегда располагает либо к дремоте, либо к размышлениям. За долгий путь Дмитрий Афанасьевич досыта выспался и в данный момент склонен был поразмышлять. Станция Ольдой вызвала в нем воспоминания; вздыхая, он думал о том, что все хорошее в жизни, к сожалению, проходит слишком быстро, с такой стремительностью, с какой промелькнула перед глазами памятная ему станция, стиснутая со всех сторон высоченными сопками. Выходит, на этой станции его жизнь остановилась всего на одну минуту!

Слегка покачиваясь могучим телом, Дмитрий Афанасьевич продолжал бы и дальше перебирать в памяти последние события (когда возвращаешься домой, это почти всегда происходит).

Он вспомнил бы о разговоре в Москве, где его притязания на общесоюзный масштаб работы были встречены не очень радушно. «На Дальнем Востоке, вы сами говорите, вас любят и носят на руках, — сказали ему. — А здесь, в Москве, и без вас хватает мастеров чтения, мы даже готовы, в случае нужды, помочь в этом отношении Дальнему Востоку».

Вспомнил бы Грезин и о том, как с горя — исключительно с горя, с тоски по Фене и чтобы слегка рассеяться! — завел он в Гагре роман с ленинградской актрисой, легкий и веселый роман, закончившийся точно в срок окончания их путевок, причем без слез, без всяких обязательств и даже без традиционных обещаний часто писать.

Поскольку путешествие Дмитрия Афанасьевича приближалось к концу, его размышления из области прошлого перекинулись в ближайшее будущее, и он, возможно, попытался бы вообразить предстоящее объяснение с женой и с беспокойством снова подумал бы о Фене: пришло или не пришло ей в голову написать о нем, о Грезине, кому-нибудь из своих покровителей, скажем, Голощапову? Она гордая, самолюбивая девочка, вряд ли сделает это, а если сделает — могут быть неприятности. Отпускное настроение Дмитрия Афанасьевича в этом месте могло бы скиснуть и омрачиться, но, к счастью, его заблаговременно подозвала к себе симпатичная попутчица в ярчайшем халатике. Она заботливо спросила, почему он такой задумчивый и невеселый.

Молодую особу уже не первый день пытались занять два попутчика, не замечавшие, что ее внимание безраздельно принадлежит Дмитрию Афанасьевичу. Один, офицер, был хорош собой, начитан, умел поддержать беседу, и Грезин, кокетничая с попутчицей, все расхваливал его и называл умницей. Другой, штатский, массивно-толстый, с глазами, полузакрытыми припухшими веками, даже не замечал, как Грезин, развлекая единственную даму их вагона, издевался над ним.

— Мы тут пытаемся выяснить: а что такое любовь? — сказала попутчица Грезину, подошедшему к ним поближе. — Помогите нам, пожалуйста.

Дмитрий Афанасьевич поглядел в чуть прикрытые длинными ресницами блестящие глаза женщины и хотел, в качестве ответа, блеснуть чтением «Гранатового браслета», благо свободного времени до ближайшей остановки оставалось пропасть, однако его предупредил толстяк.

— Если говорить чистую правду, а мы здесь все люди взрослые, — солидно, с весом сказал он, — то никакой любви не бывает. Мужчины придумали эту штуку, чтобы легче было ухаживать за женщинами. Погодите, погодите, я не кончил, — возразил он Грезину, хотевшему его перебить. — Обольстить женщину — в этом ведь все дело. И я по себе заметил: как только я добьюсь своего, женщина в моих глазах немедленно теряет всякую привлекательность. А про любовь я ей говорю красивые слова, пока ухаживаю, — засмеялся он.