Предисловие к жизни

2

Дмитрий Афанасьевич не сразу понял, от кого это письмо. «Феня Калинина», — спокойно прочел он и снова, в который уже раз, вернулся к самому письму, поэтическому, полному волнения и радости, несмотря на неумение выразить словами свои чувства.

«Искусством я пробудил в ней желание любить, а может, просто любовь», — думал Грезин, играя листками, исписанными угловатым и крупным, еще школьным почерком.

Снова взглянув на подпись, Дмитрий Афанасьевич ахнул, — он догадался, чье послание, наивное и восторженное, держал в руках. Его прислала та самая Феня Калинина, чья история была известна всем горожанам. Десять лет назад, вскоре после своего приезда на Дальний Восток, Грезин присутствовал на митинге, посвященном разгрому фашистской армии под Сталинградом. Председатель городского Совета Голощапов известил собравшихся о том, что в битве за Родину погиб их земляк Герой Советского Союза Калинин. «Мы все, сколько нас есть в городе, — заявил тогда Голощапов, — обязаны заменить отца двенадцатилетней сиротке Фене Калининой. И это будет только справедливо, ведь майор Калинин отдал свою жизнь, защищая нас от фашистских захватчиков».

Дмитрий Афанасьевич вспомнил: в прошлом году, под наблюдением своего коллективного отца, Феня защитила диплом в железнодорожном институте. Теперь она инженер и работает на строительстве железной дороги, ответвляющейся на север от действующей магистрали. Грезину однажды показали Феню на баскетбольной площадке, и он запомнил ее возбужденное игрой лицо и ловкую фигуру, вытянувшуюся в прыжке за мячом.

Письмо Фени взволновало Дмитрия Афанасьевича как художника, увидевшего в неожиданном послании свидетельство неотразимой силы слова. Оно растрогало его просто как отзывчивого человека и оно польстило Дмитрию Афанасьевичу, он вовсе не лишен был мужского тщеславия, неутомимого желания нравиться молоденьким женщинам.

Грезин не имел права разглашать письмо — Феня прямо просила его, чтобы он «не показывал никому, ни одной душе».

Дмитрий Афанасьевич и не хотел никому показывать трогательное письмо, да уж очень взбесила его Погорельцева! В конце концов, ничего худого он не сделал: фамилии Фени он не назвал, никто не знает, кто прислал ему такой замечательный отклик.

Грезин умолчал также и о другом: о своем ответном письме в Ольдой. На подобные обращения трудно не отозваться, и Дмитрий Афанасьевич откликнулся на него, но признаться в этом он не решился бы даже самому близкому другу.

Он писал Фене: ее драгоценный подарок разволновал его до слез и прибавил ему душевных сил. Он восхищен глубиной ее чувств, ее умом (кстати, он всегда считал, что женщины лучше мужчин понимают искусство, тоньше и вернее о нем судят). Пусть она разгневается на него, но он не может себя сдержать и признается ей: он встречал ее в городе, издали любовался ею, и образ ее запал ему в самое сердце. Никогда он не осмелился бы сказать об этом, если бы не ее письмо. Пусть теперь Феня знает: он мечтает — да, да, мечтает! — о встрече с ней, и, если она разрешит, он приедет в Ольдой хоть на один день, хоть на час, хоть на одну минуту, чтобы взглянуть на нее и перемолвиться словом. Кстати, ему предлагают путевку в ольдойский санаторий… Разумеется, без ее разрешения он не осмелится приехать.

Что Феня отзовется немедленно, в этом Грезин был уверен. Прошла неделя, вторая, третья, а письмо от нее не приходило. Дмитрий Афанасьевич огорчился, почувствовал боль — возможно, то была боль ущемленного самолюбия. И он перестал ждать ответа от Фени: «Ну, нет так нет». Поездка в Ольдой отпадает. Грезин решил провести отпуск на Черноморском побережье и в Москве, куда уже давно влекли его честолюбивые мечты, где жаждал он применить свои силы в громадном масштабе всесоюзного радио.

За сборами в далекое, из конца в конец страны, путешествие застала Дмитрия Афанасьевича новая весточка из Ольдоя.