Предлунные

Он стиснул кулаки, убеждая себя, что Каира чересчур мягкая по своей натуре. Да, и крайне упрямая тоже, но в ее упрямстве не было ни тени агрессии. Другое дело – он вспомнил, как та ходила по перилам – что у нее явно был низкий порог страха, что вполне могло подходить арт-преступнику.

Финнен шепотом выругался.

14

Панталекису снилась светловолосая девушка, умирающая в когтях механического льва.

Он проснулся в поту, весь дрожа. В переносной печке в форме яблока все еще горело слабое пламя, Встав, Даниэль раздул огонь и подбросил несколько щепок от порубленного тесаком шкафа. Дерево было твердое, будто ледяная глыба, но горело неплохо. Панталекис понятия не имел, куда подевались хозяева печки, тесака и шкафа, да это его особо и не волновало. Скорее всего их не было в живых.

Пламя выстрелило вверх, осветив потемневшие от пыли обои и большую кровать с грязной смятой постелью. Сняв одеяло, оказавшееся самым чистым, Панталекис завернулся в него и присел возле печки.

Он мысленно выругался, чувствуя, как его трясет от холода. Если он сейчас расхворается, то… а собственно, что?

«Сможешь распрощаться с жизнью», – подсказал внутренний голос.

Снаружи завывал ветер, грохоча в стекло. Проникшее сквозь щель ледяное дуновение коснулось обнаженной шеи Даниэля, который, вздрогнув, подумал, что стоило бы как следует заделать окно. Вот только зачем? Все равно скоро этот дом превратится в руины или сгорит, а ему придется искать новый.

Темными ночами, когда у Панталекиса имелось много времени для размышлений, его охватывало уныние. Лишь тогда он по-настоящему осознавал, в какой ситуации оказался.

Его окружал чужой мир, где все умирало и гнило, стремясь к изначальному распаду и хаосу. И в этом мире он был один.

Полностью один. Ключевое слово.

Одиночество.

Опершись лбом о колени, он мерно раскачивался, словно осиротевшее дитя. Ему доводилось иногда плакать от злости или боли, но с тех пор, как он вырос из детского возраста, Даниэль никогда не плакал от тоски. Но сегодня был к этому весьма близок.

Он попытался вспомнить лица Катерины и Ивена, но с ужасом понял, что ему это не удается. Это было столь давно, в другом мире, что их черты, слова и жесты стерлись из его памяти. Порвалась последняя нить, связывавшая его с предыдущей жизнью. Даниэль ощутил страх и вместе с ним отчаяние. Оба этих чувства проникли в его душу намного глубже, чем любые другие, которые он испытывал в последние годы. Панталекис глухо застонал.

Вместо Катерины перед его глазами стояло лицо девушки, давшей ему каштаны. Ему не внушал отвращения вид крови или трупов, но смотреть на смерть он не любил. В самом процессе расставания с жизнью было нечто, вызывавшее у него гнев, почти ненависть к умирающему – раздражающая неуверенность и страх, что его помощь может оказаться кому-то совершенно ненужной и даже вредной, или, напротив, что он не сможет помочь и тем самым еще больше повредит себе самому.

Он терпеть не мог этих коротких секунд, когда требовалось принять решение, и не мог вынести взгляда тех, кого оставлял за спиной – таких, как Ивен или светловолосая девушка с каштанами. А были и другие.

Панталекис всегда полагал, что больной или раненый должен быстро решить, собирается он выздоравливать или нет, и не морочить другим голову. Сам он, однако, считал себя человеком мягким по своей природе. Даже в монастырской школе, куда ходил в детстве, он никогда не участвовал в драках, хотя большая часть споров там обычно решалась с помощью кулаков. Он вовсе не боялся – возможная драка вызывала у него не больше страха, чем поездка на русских горках, которую он время от времени заставлял себя совершать, хотя не особо любил высоту. Ему просто казалось, что это глупо и бессмысленно.

За всю свою жизнь он убил лишь однажды. И помнил, что того человека звали Мигель, но не помнил его лица, впрочем, особого значения это не имело. Обычное дитя трущоб, мелкий, жадный и гнусный шантажист. Панталекис дождался его в переулке, куда не добирались бдительные взгляды камер, и воткнул ему нож между ребер.

Он помнил, как было страшно в ту ночь – настолько, что каждый шорох казался звуком шагов приближающегося патруля. Но при всем при этом он был полон решимости и нисколько не жалел о своем поступке.

Иногда Даниэль вспоминал мгновение убийства – тот момент, когда острие мягко вошло в тело, а потом уперлось в кость. Порой ему также снились странные, полные кошмаров сны, в которых его преследовали женщины со змеями вместо волос, а сам он убегал по темным закоулкам.

Когда ему особо нечем было заняться, он размышлял о том, свидетельствуют ли эти сны об угрызениях совести, или нет. Он предпочел бы, чтобы ответ был утвердительным. Если Бог все же существовал, лучше было на всякий случай заранее показать, что чувство вины Даниэлю не чуждо.

Что-то встревожило Панталекиса. Подняв голову, он прислушался. Одеяло свалилось с плеч, огонь в печи погас.

Ветер смолк. За окном царила полная, ничем не нарушаемая тишина.