Предпоследний Декамерон, или Сказки морового поветрия

– Я пришел именно к вам, потому что вы оба – самые культурные здесь люди… И с вами можно нормально говорить, не боясь, что… В общем, вы понимаете… – счел он нужным подсластить пилюлю. – Я только хотел выяснить ваше мнение по поводу произошедшего. Ведь если у нас здесь в бункере появилась чума, то нужно сейчас принять грамотное решение… Например, совершенно очевидно, что больной… и его семья… Они должны быть как-то изолированы… Или даже, вообще, мы имеем право попросить их покинуть…

– Вы что, смеетесь?! – культурно прервал его Станислав. – Если у нас тут чума, то изолированы в обсерваторах окажемся мы все, причем, прямо завтра. То есть, уже сегодня. Утром будет понятно – нарастают симптомы или нет. И если, не дай Бог… Мы немедленно вывезем Митю к блокпосту: он молодой, и у него есть шанс выкрутиться. Нас всех, разумеется, в этом случае тоже можно считать зараженными. Причем, скорей всего, смертниками…

– Хорошо, положим, так… – бархатно согласился старик. – Но, согласитесь, и обсерватор обсерватору рознь… Вот вы двое, благодаря вашим детям, можете рассчитывать на гораздо лучшие условия… И соответствующее лечение… Чего нельзя сказать обо всех остальных… И уж тем более, обо мне – ведь кто возьмется лечить старого человека, если за него некому попросить. Тем более, если этот человек еврей, а, как мы с вами видим даже в это ужасном месте, антисемитов в нашем обществе меньше не становится… А врачи-евреи в обсерваторе… – он замолчал и потупился.

– Хотите блатом в чумном бараке заручиться? – напрямик спросила Оля.

– Не блатом, не блатом… – замахал Соломоныч руками. – А добрым словом…

Она приподнялась:

– Марк Соломонович. Вы можете быть абсолютно уверены в том, что если мы найдем живым хотя бы одного из наших детей, – а я не знаю, насколько это реально в отношении врачей-добровольцев первой волны, – то все наши товарищи по этому бункеру станут немедленно известны – если мы сами, конечно, еще будем в сознании… И для них сделают все, что вообще возможно. Во всяком случае, не меньше, чем для нас. А сейчас…

– Да – сейчас, – твердо поддержал Стас, – нам бы хотелось побыть наедине. Хотя бы просто потому, что мы можем больше не увидеться.

Укоризненно кряхтя и вздыхая, несколько уязвленный Соломоныч поковылял в темноте к двери.

В соседней комнате Максим сидел в ногах жены на ее красном клеенчатом диване. Впрочем, в едва освещенной комнате все предметы выглядели черно-белыми, как им и положено.

– Я не засну… – сдавленно повторяла Катюша. – Я не смогу… Потому что, может быть, уже завтра…

– Тебе обсерватор не грозит, – в десятый раз терпеливо объяснял Макс. – Тебя положат в бокс, где и примут роды. Ты ведь знаешь: ребенку эта бацилла не передается – это уже много раз по телевизору говорили. Значит, он будет здоровенький. А в документах ты перечислишь всех наших родных, которые возьмут его, если мы… не уцелеем в этой свалке. И, как бы там ни было, он вырастет не в детдоме, а в семье, и наш род на земле не прервется…

– Когда мы попали в карантин, а потом – сюда, а потом, когда сожгли наше садоводство… Я, дура, думала, что все ужасно. Что хуже уже не будет… Оказалось, ступень вниз есть всегда… Представь, я теперь уже счастлива была бы даже, чтобы роды у меня здесь приняли Оля, Таня и Маша, – но только чтобы мы были все при этом здоровы, и нам не грозила бы чума! А она уже здесь. Взяла и пришла. Что теперь может быть еще хуже?! – Кате, наконец, удалось заплакать, и стало легче.

– Митя, скорей всего, просто ноги промочил. Я в его возрасте тоже так болел: раз, – и тридцать девять температура, всего трясет, кости ломит… Мать аспирину даст, ночь протрясусь – утром как огурчик. Зелененький и в пупырышках. И друзья мои так же. Так что спи давай. Не для себя, так для нашего парня. Как он там? Дай послушать, – Макс откинул одеяло и осторожно прильнул ухом к высокому круглому холму Катиного обтянутого рубашкой живота. – Ишь, не спится ему. Полуночник нашелся… Небось, его трудно будет спать загонять, когда утром в школу вставать…

Катя хотела напомнить мужу страшные слова этого беспощадного циника Бориса – о том, что во время чумы ничем другим не болеют, – но откуда-то знала, что Максим тоже помнит их, и навязчиво пытается прогнать из воспаленной памяти – и пожалела его, доверчиво приникшего к ее раздавшемуся чреву, ловящего стук и трепет почти готовой выйти на свет такой долгожданной и хрупкой жизни. И так они замерли беззвучно: она – комкая губы и неслышно глотая слезы, и он – полный священного недоумения перед этой ни одним мужчиной не разгаданной тайной – вполне осязаемой и доступной для изучения, но вечно непостижимой.

Борис и Маша тоже были вдвоем в эту ночь – сидели рядышком на узенькой, кое-как застеленной кушетке в раздевалке, не касаясь друг друга даже локтями, но каждый ощущал несомненную нужность другого в эти смутные часы.

– А ты говорил – все будет хорошо, и я с ними встречусь… – убито шептала Маша. – Теперь даже если они уцелели, то я этого даже не узнаю…