Предпоследний Декамерон, или Сказки морового поветрия

В детском садике (о, да, давно) у меня была воспитательница, про которую мои тридцатилетние тогда родители говорили так: «У нашей дочки, она, к счастью, пожилая, добрая». Я ее отлично помню: высокая, крупная. Всегда либо в темно-сером глухом платье, либо в закрытом буром сарафане, под которым – светлая блузка с длинным рукавом. Темные волосы коротко подстрижены, на ногах – плотные телесные чулки и черные тапочки. Мне было три годика, и я интуитивно относила ее к поколению своей прабабушки. И вот случайно нашла пачку детсадовских фотографий, на которых была и та добрейшая Антонина Прокофьевна в окружении нас, своих мелких воспитанников… Никакого умиления у меня не получилось – только отчетливый ужас: ей тогда было около сорока. Не больше. Она не наряжалась, не красилась и выглядела «на свои» – только и всего. Не знаю, полагалось ли тридцать семь лет назад всем женщинам «под сорок» одеваться «сдержанно», или просто та воспитательница сама так считала, но она всегда была и остается одним из немногих людей моего детства, о которых я вспоминаю с благодарностью и симпатией.

Но на том вечере в ресторане все мы оказались выше всяких похвал, честное слово: модно причесанные, неброско подкрашенные, в брендовых нарядах (у кого-то, может, та кофточка была единственной – но кто ж о таком рассказывает!). Парни, конечно, делали нам комплименты – дескать, мы с выпускного вечера ну, ни капли не изменились, хоть сейчас на дискотеку… Праздновали встречу долго, и под конец один из наших дорогих «мальчиков» – а ныне серьезный мужчина с раскрученным бизнесом – надрался, как говорится, «до утраты лика». И этим самым утраченным ликом упал он – нет, не в салат, рядом с тарелкой – и заплакал. Подняли, опросили. Салфетками отерли горькие слезы и поинтересовались причиной рыданий. Он обвел нас честным мокрым взглядом и сознался: «Потому плакал, что жалко мне вас, девчонки». «Как – жалко?! Почему?! – всполошились вокруг него молодые красавицы. – За что нас жалеть?!». «Да старые вы и страшные», – горько ответил Ваня.

В ресторане стало тихо. Совсем. Только кондиционер гудел.

Все снова затихло и в подземелье. Может быть, Татьяна и ждала взрыва мужского негодования с уверениями в ее вечной молодости и неотразимости – но их не последовало и последовать не могло: моргающий свет подкрученной керосинки бросал безжалостные грубые тени на все без исключения лица – и даже почти первоклассница Олечка выглядела потрепанной временем старушкой-карлицей… А уж взрослые обоего пола, и вовсе напоминали несчастных призраков без возраста, истерзанных заботами и страхом, ни на секунду не забывающих о царящей наверху настоящей королеве – Ее Величестве Чуме… Молчание становилось тяжелым – и никто не нарушал его, остерегаясь фальшивой ноты, которая годами будет терзать неуклюжего утешителя при воспоминании об этих темных собраниях десятерых полумертвецов.

– Моя очередь, – наконец, сипло проговорил Митя. – Я хотел рассказать про цыганский гипноз…

История девятая, рассказанная приметливым юношей Митей о том, что от цыганок на улице не спасет никакая просвещенность.

Зашел я как-то зимой к однокласснику, сидим, болтаем, его мама нас супом с цветной капустой кормит. Вдруг раздается длинный, тревожный звонок в дверь – такой, что сразу понятно: что-то случилось. Бежим вместе с прихожую с одной мыслью: только бы ни с кем из их семьи никакого несчастья! Мама одноклассника смотрит в глазок и открывает дверь: на пороге их заплаканная соседка. Даже не то что заплаканная, а вся в красных пятнах, лицо искажено, трясется и причитает. Завели в кухню, налили воды – у нее аж зубы стучат о край чашки! Причем женщина – не замухрыжка, а вполне ухоженная, хорошо одета: дорогой пуховик с рыжей лисой, замшевые сапоги, идеальная стрижка, ногти такие красивые, с рисунками и камушками… Но ни перчаток, ни украшений, ни даже шарфика на шее! Кожаная сумка расстегнута по всей длине и почти пуста! Рыдает, икает, сквозь слезы рассказывает такую историю: