Предпоследний Декамерон, или Сказки морового поветрия

– Я, пожалуй, верю в Бога, так сказать, в целом, без приплетения религий. Но по образованию – искусствовед. Огромный пласт светской культуры, живописи так или иначе посвящен сюжетам Ветхого и Нового Завета… Так что хорошо их знаю, конечно. И не очень жалую…

– Уверены, что знаете? – Оля вдруг остановилась и повернулась лицом к тоже невольно замершей собеседнице. – Тогда к чему этот ваш глупый вопрос? Если вы имеете представление об учении Христа, то знаете, что Он ничего хорошего нам не обещал. Вообще. Все, что он предрекал своим ученикам и – шире – последователям, обещало быть самым мрачным. Он говорил, что их будут гнать, мучить и убивать, и вообще – «глады, моры и землетрясения по местам», а их участь – терпеть и не бунтовать. Не замечали? Он обещал, что будет хорошо только после земной жизни, в смерти – которой нет, потому что Он победил ее. Поэтому, Маша, чего вы ждете, чтобы в Него поверить? Большого личного счастья, отменного здоровья до ста лет и материального процветания? Знаете, если бы Он это раздавал всем подряд, то абсолютно все были бы верующими христианами: сбегал в ближайшую церковь, поставил свечку, а тебе сразу с неба мешок золота упал или жених-красавец – что попросишь. И грош цена была бы этой вере.

Маше в душе до сих пор было очень больно – и за весь этот последний месяц, принесший ей одни разочарования, унижения и страх, кто-то же должен был нести ответственность!

– Хорошо, – жестоко сказала она, не отводя взгляда. – Тогда скажите мне, если вы такая верующая: а что, если, когда вы вернетесь в вашу Москву, то обнаружите, что оба ваших ребенка, ваша «королевская пара», погибли в том обсерваторе, как и сотни других врачей? Умерли в ужасных мучениях? Вы по-прежнему будете славить такого Бога?

Маша была уверена, что Оля рассердится. Даже злобное любопытство вскипало в ней: интересно было бы посмотреть на интеллигентный гнев этой увядающей ханжи – палевой розы! Но та вдруг повернулась и тихо пошла дальше, опустив голову, и сдавленно проговорила на ходу:

– Я и сама об этом все время думаю… И вполне допускаю, что такого испытания веры… мне не выдержать, – она вздохнула: – Слушайте, пойдите, догоните лучше Бориса. Это ведь только кажется, что он всех презирает и ни в ком не нуждается. Но на самом деле все его поведение просто вопиет о помощи. А вы ведь не чужая ему все-таки…

Смерив ее скорей растерянным, чем снисходительным взглядом, Маша вдруг послушно зашагала вперед и действительно скоро поравнялась с медленно бредущим Борисом. Он не обращал никакого внимания на пронзительную красоту типично русского утра в еловом бору, с широкими золотыми столбами света, соединявшими насыщенно темный, словно писанный темно-зеленым кобальтом, темно-коричневым марсом и тусклым индиго дольний мир – с высоким и светлым, еще теплым небом, – а шел, втянув покрытую капюшоном голову в плечи, глубоко засунув руки в карманы и загребая ногами прелую прошлогоднюю хвою. Маша решительно коснулась его локтя:

– Боря, я ведь не знала… И никто не знал. Поэтому все и относились к тебе… Ну, как к мизантропу, что ли… Ты правильно делал, что рассказал вчера.

Борис беззлобно усмехнулся:

– Лучше б сдержался. Просто вы все такую чуху за «страшное» выдавали, что зло взяло. Зато теперь, я вижу, уже создан дамский комитет по моему спасению. Земному и даже, так сказать, вечному. Решено не оставлять меня без теплой поддержки и лечить нежной любовью и заботой, как увечного пса. Большое спасибо, но не нужно. Это не лечится.

Маша смутилась, потому что сегодня полночи думала как раз об этом, причем, именно с раненым псом, кусающим протянутую для лечения руку, сравнивала в мыслях бывшего любовника.

– Послушай, но ведь двенадцать лет прошло… Рана затянулась, наверное… – пробормотала она.

– Вот именно. Заросла сама без постороннего вмешательства. Согласен, выглядит ужасно. Вот вы и решили ее хирургически вскрыть – без наркоза, между прочим, – лишнее обкромсать ножницами по живому и зашить аккуратненько, косметическим шовчиком. Вам так будет приятнее на нее смотреть, – он остановился и, вынув из кармана сжатые кулаки, навис над Машей: – Не-нуж-да-юсь, понятно?!