Представление должно продолжаться

– Вам сказано, акция по выселению.

Ее перебил кто-то другой – молодой, нервный, подхихикивающий, Анна Львовна наконец-то начала различать и понимать эти голоса:

– Да ладно те, папаша, брось ерепениться! Вали отседа, и будешь цел…

«Папаша? Это Майкл – папаша?!»

– Еще кто в доме есть? Бабы, дети…

– Вещей не брать, только что на себе…

– Нее, положено: стол и стул!

– Да иди ты…

Гогот. И снова – Лиза, жестко и властно:

– Всем молчать! Черт с вами… можете пока оставаться. Только сдайте ценности.

«Выселение? Акция? Как бы не так! Ох, Лиза! Лиза…»

Она отступила еще на шаг, осторожно устраивая портмоне за пазухой и вспоминая, уложила ли бабушкины изумруды, которые хотела спрятать отдельно – на себе, – или так и оставила в спальне на туалетном столике. Ах, да Господь с ними! Скорее – к детям, в охапку и через черный ход… И бросить Майкла?!

Впрочем, почти сразу стало ясно, что разбудить и собрать детей она уже не успеет.

Снова грохнула дверь. Короткий беспорядочный шум, кто-то упал, матерясь, что-то рухнуло в коридоре… И новый голос коротко рявкнул:

– Брось оружие! Стоять!

Анна Львовна, вместо того, чтобы со всех ног бежать в детскую, шагнула вперед. И увидела набитую людьми переднюю. Чудом не погасшая в этой свалке свеча – Майкл уже не держал ее в руке, а поставил на полку, – скудно освещала этих людей. Лизу… она теперь стояла к Анне Львовне спиной, – ее притихших было соратников, Майкла и еще одного, стоявшего в дверях. Высокий худой, носатый, круглые стекла очков диковато блестят, отражая свечной огонек. За его спиной, кажется, еще кто-то…

– Партию позоришь, Екатерина?

– Какого черта ты мне срываешь акцию?! Шел бы миловаться с большевиками! Преда…

Грохнул выстрел. Анна Львовна не успела понять, кто выстрелил и в кого. Оружие было у всех. Но ее муж – он стоял рядом, и он, конечно, все видел – одновременно с выстрелом стремительно, по-медвежьи подался к Лизе, оттолкнул ее, оказываясь на ее месте, и сразу почему-то начал падать. А Лиза закричала:

– Сволочь! Сволочь! Майкл!.. – и, вскинув обе руки с револьвером, несколько раз выстрелила, целясь в носатого.

* * *

– Нет, Энни, Аморе не может ехать. Совсем никак.

Анна Львовна шагнула назад, наткнулась на стул и, неловко взявшись за его спинку, машинально села. Она была мало похожа на себя, Максимилиан Лиховцев, пожалуй, мог ее сейчас и не узнать.

За неплотно сдвинутыми шторами чернела ночь, из коридора доносились торопливые шаги Марселя, собирающего вещи, и дребезжащий голос старой Камиллы, которая довольно давно уже никуда не ходила и ни с кем не разговаривала, а сейчас вдруг взялась петь:

– Oh, la mia magia della città… (О, волшебный мой город)

– Доктор был сегодня, – сказала Катарина. – Пока неясно, воспаление ли это. Надеюсь, что нет. Но…

– Но ты говорила! Только вчера говорила, что ей лучше, и мы едем tutti insieme (все вместе)!

– Вчера ей и было лучше. И вчера, Энни – вчера мы собирались ехать не сию секунду… и в спальном вагоне…

– Да, – Анна Львовна зажмурилась и тряхнула головой. – Да.

Спального вагона теперь никак нельзя было дожидаться. То, что ей удалось выбраться из дома – что ей позволили выбраться, – чудо. Чудеса, как известно, недолговечны. Они там очень быстро спохватятся. Надежда только на то, что удастся поменять билеты и уехать прямо сейчас. Как угодно – в общем вагоне, стоя… неважно! Добраться до британской миссии. Туда не дотянутся.

– На самом деле, – тихо сказала Катарина, тоже садясь на стул и крепко сцепляя сложенные на коленях руки, чтобы они не дрожали, – мне и вчера было все ясно. Я просто надеялась. Но ты не думай, мы не пропадем.

Быстро вздохнула и договорила твердым голосом:

– Домой, Энни, домой. Гвиечелли должны сохраниться. Здесь это невозможно.

Анна Львовна не ответила и не открыла глаз. Они сидели друг напротив друга и молчали. Секунды тянулись медленно, растворяясь в темноте за окном. Потом Катарина встала.

– Энни, вам пора.

– Andiamo a Venezia… con il mare azzurro (мы едем в Венецию, к лазурному морю), – напевала бабушка Камилла, примеряя шляпку перед высоким зеркалом в черной резной деревянной раме – наверно, последним из коллекционных венецианских зеркал, оставшимся в семье Гвиечелли. Отражение в зеркале не разглядели бы и глаза куда более зоркие, чем у нее – невнятный силуэт, расплывающийся в темной глубине, – но ей и не обязательно было разглядывать, она давно пребывала в своем мире, где зеркала чисты, небо ясно, живы любимые дети, внуки и племянники, а венецианский дож в каждый праздник Вознесения отправляется на разукрашенной галере обручаться с Адриатикой.

Марсель аккуратно и терпеливо помогал ей надеть шубу. Когда Анна Львовна проходила мимо, он обернулся и произнес с тихим упрямством, но без надежды:

– И все-таки я бы лучше остался.