Представление о двадцатом веке

Праздник удался на славу. Он прошел примерно те же стадии, что и костер, который гости могли созерцать на лужайке парка Тиволи по случаю Иванова дня. Вначале он мгновенно вспыхнул, бурно запылал, потом достиг кульминации, и, наконец, засиял ровным и спокойным светом, пока не угас в потоках шампанского. К этому времени застолье начало походить на то, чего желал и что отчасти планировал Карл Лауриц и что соответствует представлению его современников — да и нашему представлению — об изобилии в Копенгагене двадцатых годов. Речи не прекращались до глубокой ночи, даже когда их почти никто и не слушал, потому что все танцевали, беспрерывно пили или перекрикивались, пытаясь заглушить джаз-бэнд, который теперь сменил квартет «Над хлевом». Квартет распался, потому что все три певицы вместе с тремя гостями мужского пола удалились в смежные с рестораном будуары, которые заодно с главным залом были арендованы Карлом Лаурицем и определенно не простаивали без дела. В какой-то момент молодая актриса сбросила корсет и пошла босиком танцевать на столе. Возмущенные учительницы — специалистки по хорошему тону, а за ними и писатель Йоханнес В. Йенсен, решительно покинули ресторан, заявив, что они больше не желают участвовать в этом свинстве. Под свинством имелось в виду — во всяком случае, великий писатель имел в виду — подслушанные им случайно речи пианиста «Над хлевом». Тот во всеуслышание хвастался, что задниц ему каждый день попадается больше, чем стульчаку в туалете этого ресторана в обычный субботний день. Это высказывание вызвало у Йенсена такое чувство возмущения, что он не мог не уйти, однако лишь после того, как громогласно высказал свое возмущение всем остававшимся гостям. Но к тому времени лишь Амалия и Карл Лауриц были в состоянии услышать его, но даже они решили, что это он так шутит.

Оба они почти ничего не пили, а если бы и пили, все равно не опьянели бы. Посреди сигарного дыма, музыки и болтовни они воспринимали все на удивление отчетливо и ясно. Что касается Амалии, то четкость ее восприятия отчасти объясняется тем, что она все еще считает себя мертвой. Наверное, говорить, что она считала себя мертвой, — это некоторое преувеличение, но если сказать, что она считала себя живой, это тоже будет неправильно. Наверное, лучше всего сказать так: она поверила в то, что те представления, которыми она бредила с самого детства, наконец-то сменили убогую реальность. Именно эта уверенность была причиной ее невозмутимости. Она беззаботно смеялась над плоскими шутками гостей-мужчин, рассеянно и беспечно уклонялась от любопытства, восхищения и зависти женщин, ведь она не верила в их существование. Ей представлялось, что они материализуются лишь в поле ее зрения, и то на какие-то доли секунды, и поэтому она даже не успевает запомнить их имена, а потом они растворяются в туманном облаке, за которым маячит один только Карл Лауриц — только он и реален, и даже он, даже Карл Лауриц Махони, немного ненастоящий.

Это беспечная рассеянность лишала Карла Лаурица аппетита, она сужала его мир, так что он никого, кроме Амалии, не замечал. Его охватило безумное, беспощадное, какое-то детское отчаяние. Позднее вечером, когда они оказались друг против друга в одной из широких оконных ниш, это отчаяние заставило его склониться к ней и торопливо, словно отдавая приказ, сказать: «Я люблю тебя». Слова эти Карл Лауриц произнес впервые в жизни, и наверняка даже такой совершеннейший циник, как Карл Лауриц Махони, хотел услышать в ответ что-то соответствующее ситуации. Но Амалия не оценила значимость момента. Надув губки и равнодушно прикрыв глаза, она проговорила: «Принеси мне шампанского, дорогой».

Они ушли из ресторана на рассвете, когда костер праздника уже догорел. У дверей они задержались и окинули взглядом зал, где кто-то распластался на диванах и креслах, кто-то лежал на столе, а кто-то все еще обнимался по углам. Карл Лауриц с удовлетворением отметил, что не осталось никого, кто был бы в состоянии бросать им вслед рис. Потом он выключил большие люстры, и, спустившись по лестнице, мимо гостей, которые уже вряд ли могли их опознать, они сели в экипаж и уехали.

Дом, в котором они поселились, был частью пущенного с молотка имущества, приобретенного Карлом Лаурицем годом раньше. Большая белая вилла, покрытая черной блестящей черепицей, находилась напротив рыбачьей деревушки Скоусховед, примерно на полпути между особняком вдовствующей королевы Луизы[36] и дворцом кофейного магната П. Карла Петерсена.

Это был большой дом, даже в этом богатом районе он казался огромным — балконы, хозяйственные постройки, гараж, домик для шофера и очаровательный ассиметричный сад. И, конечно же, дом этот построил Мельдаль, кто же еще.