Представление о двадцатом веке

Кроме этого, была и невидимая часть вечера, в невидимой части дома, хотя, возможно, «невидимый» — не самое правильное слово, потому что все видят, что происходит, все равно видят. Дамы и господа расползаются по туалетам, потому что их тошнит — они ели и пили совершенно по-свински. Мужчины во фраках гоняются по коридорам за служанками, супружеские пары меняются супругами и удаляются в пустые детские, а со стороны беседки в парке доносятся отчаянные рыдания. Все это не было чем-то особенным для Копенгагена. На приемах у Карла Лаурица и Амалии не наблюдается особенного разврата, их не сопровождает дурная слава, напротив, Карла Лаурица в большей мере, чем когда-либо, окружает ореол респектабельности. Их вечера — не что иное, как характерное для своего времени воплощение надежд некоторой части высшего общества сразу после окончания Первой мировой войны. Если же мы попробуем разобраться, в чем была особенность этих вечеров, то искать нужно в другом месте. Чтобы понять, чем именно они отличались от многих других приемов в районе улицы Странвайен, следует обратиться к целому ряду подробностей, на которые мало кто из современников, а может быть, и вовсе никто, не обращал внимания. Мы можем их реконструировать, потому что у нас есть много описаний дома Амалии и Карла Лаурица и потому что я достаточно хорошо знаю Карла Лаурица и понимаю, где искать. И, конечно, снова придется говорить о цинизме, о каком-то ужасающем синтезе: с одной стороны, Карл Лауриц соблюдает приличия, условности и правила игры, с другой стороны, он их не замечает. Складывается впечатление, что его поступки объясняются не целесообразностью, а какой-то ему одному известной целью. Взять, к примеру, целый ряд мелких, неожиданных и странных вольностей, о которых знает лишь он, да еще мы, но которые вносят некоторое смятение в головы его гостей и в результате чего возникает миф о Карле Лаурице, миф, который постепенно раздувается, как его дирижабль, чтобы потом однажды, в тысяча девятьсот двадцать девятом году, внезапно исчезнуть. Эти издержки вкуса на самом деле не слишком существенны, почти незаметны, например, одновременное использование множества стилей в интерьере, что даже для тех времен было чересчур. Казалось, Карл Лауриц хочет сказать: вы хотели культуру, что ж, получайте ее, вот вам и Эллада, и этруски, и Дальний Восток, и ислам, и Древний Египет — сколько хотите. Или, опять же, ватерклозеты. Их расположили так близко от гостиных, что всякий раз, когда открываются двери, в них видны унитазы, которые Карл Лауриц распорядился расписать розовыми лепестками и установить на возвышениях — это было сделано, чтобы удовлетворить невысказанные прямо пожелания Амалии. Пожелания эти совершенно непонятны Карлу Лаурицу, и тем не менее он их исполняет, потому что таковы его чувства к Амалии. И есть спальня Амалии, которая почему-то оказывается у всех на виду. Широкие двойные двери редко закрывают, интерьер напоминает о «Тысяче и одной ночи», стены украшены индийскими эротическими миниатюрами, резко контрастирующими с ангелами и Сикстинской мадонной Рафаэля на первом этаже, и все это выставлено напоказ. Если бы это не были просто частности в общей картине, если бы Карл Лауриц не был блестящим хозяином, а Амалия очаровательной хозяйкой, то гости наверняка бы задумывались как о том, что я упомянул, так и о многих других мелочах. Но в сложившихся обстоятельствах никто, кроме нас, ничего не замечает, никому из приглашенных гостей, да и никому из частых посетителей этого дома не приходит в голову мысль, что Карл Лауриц похож на музыканта, который осознанно и увлеченно подбирает ноты на инструментах их душ.