Прекрасные изгнанники

По утрам мы с Эрнестом работали; вернее, в основном он один работал, а я читала вместе с Патриком. После возвращения из Финляндии я написала всего один рассказ. В хорошее утро я могла набросать пару-тройку отдельных фрагментов, однако приткнуть их все равно оказывалось некуда, поскольку никакого четкого замысла у меня, к сожалению, не имелось. Это были портретные зарисовки, или описание места действия, или не привязанный ни к какому конкретному сюжету диалог. А мне хотелось в муках рожать большую красивую историю, подобно Эрнесту, писавшему свой грандиозный роман. Он даже сыновей, которые, кстати, приехали всего на пару недель, не замечал, пока не заканчивал свою дневную норму и подсчет слов. Эрнест верил в себя и в будущую книгу так, будто он Господь Бог и высекает свой текст на каменных скрижалях. Я бы левую ногу отдала, да и правую тоже, лишь бы только обрести подобную уверенность. Но мне было чертовски трудно писать в спокойной атмосфере, когда не было угрозы, что на мою голову упадет бомба. И чертовски трудно отказываться от предложений «Кольерс», который хотел послать меня в Европу, где я сполна получила бы эти бомбы.

— Нет-нет, я никуда и ни за что не поеду, — уверяла я Эрнеста. — Я же пообещала, что останусь здесь с моим Бонджи Свином, и непременно выполню обещание. Я бы и в прошлый раз сдержала свое слово, если бы все зависело только от меня, если бы я смогла в канун Нового года сама перелететь на аэроплане через Атлантику из Португалии в Нью-Йорк.

— Нисколько не сомневаюсь, что ты и на это способна, мисс Стройняшка.

Эрнесту мало было взвешиваться самому, теперь он начал взвешивать по утрам и меня тоже. Вряд ли в этом имелась особая необходимость, но я не возражала, поскольку понимала: он хотел, чтобы я составила ему компанию не только в писательстве, но и во всех его начинаниях и увлечениях.

— Обещаю: буду сидеть дома, читать каждую написанную тобой фразу и расхваливать ее, превознося до небес.

— Мне с тобой так хорошо, мисс Хемингхорн, — сказал Эрнест. — Я чертовски счастлив рядом с тобой, ты даешь мне силы писать.

Однако он больше не предлагал в качестве вознаграждения почитать последние страницы своей книги. По мере приближения к финалу Хемингуэй все неохотнее делился со мной написанным. Словно какой-то грызун, заготавливающий еду на зиму, Эрнест прятал последние напечатанные страницы в тумбе письменного стола, под старыми. Я представляла, как он, подобно герою плохих шпионских романов, прикрепляет к дверце волос, чтобы в случае чего иметь доказательство того, что я сую нос в его бумаги. Теперь вся наша жизнь вертелась вокруг его работы, а я, в отличие от Эрнеста, не могла ни строчки написать в спокойной обстановке.

Если у Хемингуэя дисциплины имелось в избытке, то я никак не могла заставить себя последовать его примеру и каждое утро садиться за стол и писать. И тут дело было не только в банальной лени. Проблема заключалась в том, что мне, чтобы писать, необходимо было прийти в возбужденное состояние. Покинуть дом, отыскать место, где происходит нечто ужасное, и вариться там, в этом котле, днем и ночью, записывая впечатления в блокнот, чтобы использовать накопленный материал потом, когда все закончится и возбуждение спадет. Я не могла работать, как Эрнест. Он брал чистый белый лист из пачки бумаги с одной стороны пишущей машинки, заправлял его в каретку, печатал, вытаскивал лист и аккуратно укладывал его в другую пачку, с противоположной стороны. И так изо дня в день, его писательская энергия не нуждалась в подпитке. Мое же существование свелось к ожиданию момента, когда Эрнест закончит свою книгу, — вот тогда наступит моя очередь: мы сможем заключить контракты с Североамериканским газетным альянсом и с «Кольерс» и отправимся туда, где опасно, страшно и очень весело.

Но мне нравилось быть частью его семьи. Днем и вечером мы с Эрнестом и мальчиками играли в теннис. Причем делали это мастерски, во всяком случае, мы так думали. Рыбачили на «Пилар». Стреляли по птицам. Ребята относились ко мне как к члену своей банды, который наравне с ними должен подчиняться их отцу. А я испытывала к ним родственные чувства. Мне казалось, что это самый лучший вариант стать матерью: завести чудесных сыновей, которые уже подросли, — им вряд ли может навредить легкомысленная мамаша. Мои формы не пострадали после родов, и не было риска появления ребенка, которому передалась бы дурная кровь Геллхорнов. Одним словом, сплошные плюсы.

Как-то ночью, вскоре после приезда Бамби, когда мальчики уже спали, мы с Хемингуэем лежали, обнявшись, в постели. Я вспомнила, как мы днем стреляли по птицам, и спросила Эрнеста, нельзя ли найти для Гиги ружье полегче.

— А зачем это нужно? — удивился Эрнест.

У Гиги еще не было своего ружья, и бедный ребенок, чтобы прицелиться, вынужден был садиться и пристраивать на коленях тяжелое ружье братьев.

— Скруби, но он же после каждого выстрела от отдачи заваливается на спину! Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Боюсь, тогда он сразу меня разлюбит.

Эрнест рассмеялся: