Прекрасные изгнанники

Вечером — в тот день никто из нас не написал ни слова — мы перенесли тарелки с ужином в гостиную, устроились в креслах и опять слушали радио. Вечерние новости почти не отличались от утренних: Амстердам и Франция. И нейлоновые чулки.

— Мне явно нет нужды самой производить бедствия, когда эта тварь Гитлер насилует всю Европу, — заметила я.

— А что это за нейлон такой? — заинтересовался Эрнест.

— Синтетический материал, который используют при изготовлении зубных щеток, — ответила я.

Хемингуэй расхохотался: не то чтобы ему было очень весело, просто без смеха было бы совсем хреново.

Он долго смеялся, а потом налил нам по второму стакану и заявил:

— Муки, если ты когда-нибудь наденешь на ноги зубные щетки, я точно выброшу тебя с «Пилар» за борт на съедение акулам.

— Не говори глупостей, Бонджи. Я вообще не ношу чулки.

Когда вечерний выпуск новостей закончился и Эрнест выключил приемник, я сказала:

— Мы должны поехать туда, как прежде отправились в Испанию.

— Потом, Муки, после того, как закончу книгу. Я уже почти дописал ее. У нас еще будет время. Война затянется надолго.

За окном негрито с громким щебетом возвращались в Гавану. Возможно, где-то там летел также и ястреб. Тот, которого я не убила.

Признав справедливость замечания о том, что рискую превратиться в ходячее бедствие, я запланировала написать парочку жизнерадостных текстов, которые были бы такими же безыдейными, как и новости о нейлоновых чулках. И предложила «Кольерс» на выбор несколько тем: «Охота на кроликов на Кубе», «Восемнадцать способов приготовления маниоки», «Танцы в гостинице Сан-Валли с нашими богатыми друзьями». После того как редактор возразил мне, что в мире происходит слишком много важных событий, чтобы интересоваться овощами, я подписала свой ответ Счастливый Овощ.

Я регулярно включала радио и в соответствии с последними новостями переставляла булавки на картах.

Эрнест терпел два дня, а потом, не выдержав, вскочил из-за своего письменного стола и с грохотом ворвался в гостиную.

— Как я могу работать над этой проклятой книгой, если меня постоянно отвлекает радио?

Он выдернул вилку из розетки и заткнул Эдварда Марроу с его «Обзором мировых новостей».

— Да, Хемингуэй, это действительно надоедает, — спокойно сказала я. — Слушать новости о том, как французы массово погибают, пытаясь защитить то, что осталось от свободного мира, пока мы тут распиваем дайкири и ловим форель.

Я видела, что ему больно это слышать. Но я и хотела сделать ему больно. Что бы ни происходило в мире, он каждое утро вставал в одно и то же время, взвешивался, натягивал штаны и садился писать.

Эрнест взял себя в руки, как он умел это делать: смущенно улыбнулся и воткнул вилку обратно в розетку. Только звук немного убавил.

— Муки, форель — пресноводная рыба, и она здесь не водится.

— А мне-то откуда знать? Я же ничего не смыслю в рыбалке.

— Ты никогда и не пыталась в этом разобраться, — мягко заметил Эрнест.

Я отвернулась к карте, вытащила из нее булавку и со злостью воткнула в новое место. Я не завидовала тому, что у Хемингуэя был волшебный дар, что нужные слова приходили к нему сами и он не мог больше ни на что отвлекаться. Наоборот, именно за эту чудесную способность я его и любила. Но со мной дело обстояло принципиально иначе: чтобы найти подходящие слова, я должна была выйти из дома. Я не могла жить вдали от всего, в тихом уголке с поваром, бассейном и кошками, которые, мурлыча, трутся о мои ноги. Мне нужно, чтобы мои ботинки испачкались в грязи этого мира, — в противном случае я была просто не в состоянии творить.

Хемингуэй наблюдал за тем, как я переставляю булавки: английские и французские войска отступали к Дюнкерку. Я распрямила плечи, чтобы Эрнест не подумал, будто может подойти и прикоснуться ко мне. Я бы сломалась, если бы он сейчас до меня дотронулся, или ударила бы его, а скорее всего, и то и другое.

Спустя минуту Эрнест пробормотал себе под нос, что литераторы всегда были безумными, но самые сумасшедшие — это женщины-писательницы. После чего вернулся за письменный стол и работал в тот день гораздо дольше, чем обычно. А я так и сидела с включенным радио и накропала только четыре жалкие заметки, которые в результате порвала на мелкие кусочки. Ближе к вечеру Хемингуэй, как всегда, налил себе выпить и уселся подсчитывать слова. Закончив с подсчетом, припрятал плоды трудов своих — теперь он каждый день убирал их подальше.

— Я могу попросить Полин прочитать черновой вариант, когда он будет готов, — сказал Эрнест в тот вечер за ужином.

Я тщательно, до состояния пюре, прожевала кусок печеной картошки.

— Если можешь, Скруби, то вперед — проси, — непринужденно, насколько это было возможно после целого дня просто убийственных новостей, которые слушала под счастливую трескотню его пишущей машинки, ответила я.

— Полин — прекрасный редактор, — заметил Эрнест. — Возможно, лучший из всех, кого я знаю.