Прекрасный дом

Заглушая грохот стрельбы, прозвучал леденящий кровь птичий крик. Зулусы бесшумно поползли назад, а на залитой кровью дороге остались кучи убитых и раненых солдат. Коломб стрелял беспрерывно, поминутно перезаряжая винтовку, пока воины не вступили в рукопашную схватку с противником, и теперь он видел, как они проползли мимо него, нырнули под проволоку и скрылись в чаще. Они тащили захваченные у своих жертв шлемы, винтовки, патронташи и шинели. Их копья потемнели от крови, ибо те, кому не удалось убить солдата или лошадь, старались хоть на ходу вонзить оружие в лежащие на дороге трупы. Четверо волокли тело сержанта, и Коломб пошел за ними. Весь бой продолжался меньше десяти минут. Среди людей Бамбаты не было ни одного убитого. Снадобье помогло!

Выстрелы со стороны дороги учащались, и воины вынуждены были бросить труп сержанта и спрятаться за скалы. Вскоре они опять подползли к нему и перетащили его за камни. Труп оставлял за собой липкий след крови, пока они не вышли на коровью тропу, где могли двигаться быстрее, волоча свой трофей за ноги. Коломб обогнал воинов и вскоре оставил их далеко позади. Он знал, для чего им нужен этот труп, их восторженное хвастовство и песнопения над поверженным врагом говорили об этом достаточно красноречиво, но он не намерен был в этом участвовать. На небольшой прогалине он увидел нескольких мужчин, стоявших в безмолвии. Лунный свет, проникая сквозь голые сучья кедровых деревьев, освещал распростертую на одеяле человеческую фигуру. Это был знахарь Малаза. Он ругался, что-то бормотал и как бешеный скрежетал зубами. Человек, стоявший на коленях рядом с одеялом, наклонился над знахарем, зажег спичку, и Коломб увидел, что это проповедник Давид. У Малазы были прострелены мышцы обоих бедер, и его сухое, тощее тело, охваченное судорогами, корчилось от боли, заставляя стучать и звенеть все костяшки, рожки со снадобьями и пузыри, которыми он был увешан. Среди воинов, принесших его сюда, был Мбазо. Юноша улыбнулся, увидев Коломба.

— Вонючий пес сам получил рану. Он забыл принять свое собственное снадобье.

Воины засмеялись. Казалось, несчастье Малазы разрушило чары страха, которыми он их околдовал.

— Оставьте его на съедение шакалам, — сказал Коломб.

— Нет, братья мои, — возразил Давид, — вы должны унести его. Предоставим богу судить его за грехи.

Подошли четверо, тащившие труп сержанта, и Малаза медленно приподнялся и сел. Он был похож на гиену, почуявшую падаль. Выкрикивая приказания, он заставил воинов поставить его на ноги и, схватив ассагай, вонзил его в сердце покойника. Затем он отрезал четыре пальца с левой руки сержанта и засунул их в свой сафьяновый мешочек. Давид отвернулся и закрыл глаза.

— Несите меня к вождю, — крикнул Малаза, снова полный энергии, — и тащите этот труп.

Из-за высоких скал и из зарослей кустарника возбужденные воины выкрикивали насмешки и проклятья по адресу врагов. Их не смущало, что основная масса противника осталась цела и невредима, хотя всех можно было уничтожить. Они совершили невероятное. Они принесли смерть белому человеку, и этого было достаточно.

— Осквернители собственных матерей! Блудодеи, кровосмесители! Грязные свиньи! Трусы! Гиены! — кричали они, заставляя горное эхо разражаться отвратительной пародией на смех.

Белые солдаты мрачно подсчитывали свои потери. Они погрузили тяжелораненых в экипаж, где находились женщины, привязали мертвых к седлам и пешком пошли по дороге туда, откуда пришли. Каждый шаг грозил новой опасностью. Небо снова затянуло облаками, и пошел дождь, редкий и холодный.

Воины очистились от боя новой рвотой, а затем искупались в реке. Коломб вычистил и смазал свою винтовку. Он не знал, довелось ли ему убить человека или же он убил только лошадь; это не имело значения. Он убедил себя, что призраков не существует, и не горевал, как другие, о том, что не хватило времени выпотрошить убитых врагов и позволить их духам мирно вернуться домой. Он возвратился в лагерь, где застал Малазу хлопочущим над трупом белого человека. Высоко поднималось пламя костра, потрескивавшего и шипевшего от дождевых капель. Знахарь перевязал себе бедра лоскутами от рубашки убитого сержанта и закутался в одеяло; поддерживаемый помощником, он ковырял ножом обнаженный труп. Он вспорол живот и отрезал предплечье. Затем он отсек всю верхнюю губу вместе с длинными закрученными усами — символ мужественности. Знахарь велел насадить эту губу на острие шеста.

— Пусть это несут перед импи в знак того, что весь народ должен подняться на борьбу с проклятыми белыми, — прохрипел он.

Для своих заговоров он отрезал шейные железы и куски жира, чтобы воспользоваться, как он говорил, силой врага.

Бамбата возвратился с поля сражения протрезвевшим и в плохом настроении. Увидев Малазу над изуродованным трупом, он поднял свой маузер, чтобы пристрелить его. Но Какьяна, посланник Младенца, положил руку на плечо вождя.

— Дай мне прикончить его, он мне не нужен, этот трус, с дырами в паршивой шкуре, — сказал Бамбата.