Прелести Лиры (сборник)

Эля с вызывающей покорностью приняла насилие – их первый брачный акт любви. В ее поведении равнодушно сквозило (или это только чудилось Сергею Сергеевичу?): я так устала после ночи с Серовым, что не жди от меня нежности. Делай что хочешь, и оставь меня в покое. Я смертельно хочу спать.

Он так и оставил ее лежать на полу; возможно, она плакала, но убеждаться в этом не хотелось: это испортило бы удовольствие от мести. Бархатков, ни слова не говоря, аккуратно прикрыл за собой дверь ванной, взял текст поэмы и направился к Валентине.

Настроение было не очень.

4

Луна, похожая на драгоценный поднос, отлитый из тяжелого золота, была протянута Бархаткову чьей-то услужливой рукой. Вот поднос – и все. Этот образ не давал покоя поэту, пока он шагал по улице. В пространстве между головой и сердцем, подстраиваясь к ритму его медленных шагов, сам собой начал складываться какой-то вычурный стих, но до конкретных строчек, отчеканенных серебром по золоту, дело отчего-то не дошло. Бархатков улыбнулся: поди, сладь со своенравной лирой. Красавица…

У Валентины действительно оказалась большая мягкая грудь, которая колыхалась в такт его движениям. Она совершенно не сопротивлялась, и, казалось, была ничуть не удивлена приходом Бархаткова. Она давно то ли обожала Сергея Сергеевича, то ли признавала за ним право на любой самый эксцентрический поступок, а он позволял себя обожать, как бы не замечая откровенного блеска в ее глазах. Был между ними один эпизод, который, на первый взгляд, все запутал, а на самом деле внес ясность. Однажды ранней осенью, когда крикливая желтизна кленов смотрелась вовсе не печально, а вызывающе юно, несмотря на проступающие голые сучья (пугающий остов, мрачное будущее всякой осени), Сергей грубо и бесцеремонно овладел Валей на скамейке в парке. Она безропотно сделала все, что захотелось повелителю, после чего спокойно заглянула ему в глаза. В ее глазах светилась чистая совесть.

А назавтра они с увлечением обсуждали его новый цикл, как будто вчера ничего и не было. Никакой неловкости в их отношениях не появилось; появилась богемная пикантность, рожденная вседозволенностью гения. Эля, разумеется, ни о чем не узнала. Потом за Валей, кажется, кто-то стал ухаживать всерьез. Потом, кажется, он исчез. А Бархатков накропал игривую осеннюю элегию, навеянную тем беглым эпизодом, которую посвятил Эле по ее просьбе. Валентина даже бровью не повела.

Сейчас она ни о чем не спрашивала, а он ничего не объяснял. Чутко уловив его настроение, она с ленивой грацией, в два приема спустила с себя светлые трусики, оставшись в просторном оранжевом халате, и села на диван напротив него. Бедра ее разъехались, раздвинув полы халата, и рука прикрыла клинышек жестковатых отчетливо черных волос. Медленными движениями пальцев она приблизилась к заветной точке и стала ласкать себя, не сводя с него глаз. Он принялся раздеваться, путаясь в рукавах рубашки, она продолжала мягко массировать самое основание опушенного разреза, не скрывая приступов наслаждения. Бархатков выпутался из рубашки, ловко опустился перед ней на колени и припал влажным шершавым языком к горячему разрезу, млея от легких судорог удовольствия. Валя, не прекращая своих движений, бесстыдно предложила всю себя, разверзнув малиновую плоть навстречу трепетавшему языку.

Очень быстро она достигла точки кипения и неожиданно целомудренно взорвалась, сдерживая себя изо всех сил, а затем восторженно и жадно опустошила разъярившегося Бархаткова. После обидного равнодушия жены ее хищные и внимательные ласки были приятны вдвойне. Они лежали, прижавшись друг к другу животами и укрывшись оранжевым халатом. Бархаткову лениво думалось о том, что по части любовных импровизаций Валя, пожалуй, не уступит Эле. Мысль эта, почему-то, приятно согревала.

Потом они, деля халат на двоих, читали поэму. Валентина не сказала, нравится ей поэма или нет; она, глядя на него как на бога, привлекла его к себе и податливым, рабски покорным телом и благодарными стонами выразила все свое восхищение. Слишком ясно было, кого здесь считают гением и повелителем.

Вечером Бархатков как ни в чем ни бывало явился домой. Жена, ни о чем не спрашивая, накормила его вкусным ужином. Запеченная рыба была бесподобна. К его приходу явно готовились. Его, судя по всему, продолжали считать своим мужем. А он вот не знал, есть ли у него жена.

Гремя посудой у раковины и стоя к нему спиной, Эвелина сказала, смахивая прядь со лба:

– Да, чуть не забыла, передаю тебе просьбу Серова. Ты не мог бы посвятить свою поэму ему?

– Мою поэму? «Агорафобию»?

– Да, твою замечательную поэму.

– Этому напыщенному Дон Жуану? Этому черному человеку?

– Лучше сказать, этому издателю твоих произведений. И не такой уж он и черный, между нами говоря.

– Никогда в жизни.

– Хорошо. Я так ему и передам. Кстати, ты и сам можешь сказать ему об этом. Он сегодня ночует у Валентины. Возьми и позвони.

Бархатков поперхнулся горячим чаем и уставился в затылок жены. Она спокойно мыла посуду.

– Ты лжешь, – тихо сказал он.