Прелюдия к большевизму

Да, когда я был военным министром, мой удел был постоянно урезывать и прикрывать различные «свободы», введенные при Гучкове, и мои соратники наверняка вспомнят, что я иногда говорил им: «Как странно, что „яростный“ революционер должен противостоять инициативам октябристских „столпов“ государства!» Они также вспомнят, как, подписывая какие-нибудь ограничения или запрещения, я со смехом говорил: «Дайте мне что-нибудь подписать, что будет приятнее „товарищам“, иначе они набросятся на меня!» Ах, меньше всего я хотел каким-нибудь образом оговорить Гучкова и еще меньше оправдать себя! История скажет свое слово и определит место каждого из нас. Я только хочу, чтобы в настоящее время можно было как можно больше узнать и понять. Я хочу снова, как на Московском совещании, подчеркнуть, что с момента моего прихода в военное министерство не было предпринято ни одной меры, которая могла бы подорвать власть в армии или авторитет командиров. С самого начала я вырабатывал систематический план для ревизии, кодификации и определения лимитов всех новых институтов в армии. Помимо всего этого, я считал необходимым объявить по всей армии, снизу доверху, что «вся армия, вне зависимости от ранга или положения, должна являть собой образец дисциплины, повиновения каждого начальству и всех — Верховному главнокомандующему».

Менее чем через месяц сам глава армии подал пример неповиновения по отношению к вышестоящему — высшей правительственной власти. Таким образом, было подтверждено право каждого, кто носил оружие, действовать по своему разумению. Поступок Корнилова сыграл ту же роковую роль для судьбы армии, какую сыграла контрреволюция 25 октября для всей России — он завел армию на дорогу, которая привела ее к окончательному краху.]

Председатель. Кто, кроме вас, принимал участие в совещании 10 августа?

Керенский. Терещенко, Некрасов и сам Корнилов.

Председатель. На этом совещании вы выразили свое мнение о рапорте или была ли у вас возможность сделать это?

Керенский. Нет. Я думаю, выступали только два человека, один из них — Некрасов; я же хранил молчание.

Председатель. А вы в тот день высказали то, что думали о нем (докладе)?

Керенский. Все мы говорили одно и то же: в военном разделе большинство предлагаемых пунктов были справедливые и приемлемые, однако форма — невозможна.

Председатель. Другой вопрос. В этом рапорте упоминалось ли подавление солдатских советов и комитетов в армии?

Керенский. Во втором рапорте — нет. Очевидно, ситуация настолько изменилась, что на другой день, накануне Московского совещания, военный раздел правительственной декларации был учтен Временным правительством, которое нашло возможным поставить вопрос о мерах в армии следующим образом: Временное правительство принимает суть первого рапорта Корнилова в моем представлении его. На Московском совещании мне выпала доля зачитать сформулированный мною рапорт Корнилова.

[Я помню это заседание Временного правительства накануне Московского совещания. На нем царило сильнейшее нервное напряжение. Только в то утро Кокошкин прислал письмо с просьбой об отставке, а заседание состоялось буквально через несколько часов после его отъезда в Москву. Когда речь зашла о том, что следует сказать об армии от имени целого правительства, было предложено, чтобы мы сначала заслушали рапорт главнокомандующего. По ходу чтения этого рапорта (первый, более воинствующий, но более приемлемый по существу, был без двух нелепых пунктов) шла весьма острая дискуссия. Тогда я выдвинул свой вариант пунктов программы, которые, по моему мнению, могли отвечать требованиям данного случая, — это были истинные намерения правительства, и в то же время они могли быть приемлемыми для Ставки и отвечать взглядам общественного мнения. Моя формула обеспечивала согласие министров (за исключением пункта, относящегося к смертной казни в тылу).