Преломление. Обречённые выжить

Шурочка ещё несколько раз приходила к нему. Но он лежал всё так же безучастно, повернувшись лицом к стене. Она больше ничего не говорила, ничего не просила, лишь ждала, когда Грицай к ней обернётся.

Однажды, обернувшись, словно видя её в последний раз, он долго всматривался в её лицо, за год не то постаревшее, не то похудевшее. Это была уже не та Шурочка, которую он знал когда-то. Она поблекла, как-то сморщилась. Взгляд стал рассеянным, заискивающе-молящим. Грицко невольно перекрестил её, так, как это делала бабка в его раннем детстве.

Через месяц Шурочка умерла. После похорон, когда все разошлись, он пришёл на кладбище, лёг всем телом на могилу, укрытую цветами, и безудержно зарыдал, безостановочно, с каким-то нечеловеческим надрывом.

Дома он открыл комод, выкопал из закромов старые боксёрские перчатки и повесил их на гвоздь над кроватью. С тех пор «знойный сирокко» уже не дул в его сторону. Остались лишь его отголоски:

Караван твой в пустыне далёкой, Нет с тобой моих рук, Нет с тобой моих глаз!

Пересадка на узловой станции Буй Рассказ военного моряка Александра Чучупала

Лето 1966 года. Это был год нашего призыва. В августе как раз призывали на флот специалистов. Ну, я под эту лавочку и попал, поскольку только-только окончил медицинский техникум и получил диплом техника-рентгенолога. Меня тут же на ковёр к военкому, сопроводительные документы в зубы — и на Дальний Восток первым поездом. Ко мне ещё двух специалистов присоединили: Лёвку Уборовича и Митьку Сипягина.

— Кто у вас тут старший? — спросил военком, разглядывая наши бумаги. — Ага! Лев Ефимович Уборович — июльский. Сипягин — октябрьский, Чу-чу-пал — августовский. Значит, Уборовичу быть старшим группы. Кстати, что за фамилия такая, Чучупал? Первый раз такую встречаю за всю мою долгую службу.

— Редкая фамилия, — объяснил я, — может быть, даже единственная в своём роде. Отец завещал мне ни в коем случае не потерять её.

— Что значит не потерять? — удивился военком.

— Ну, чтоб наследников по мужской линии оставил.

— А-а-а, — протянул военный комиссар, — такая возможность вам после демобилизации представится на всю катушку.

— Дак я ещё до армии пытался Чучупалов настрогать, но девки всё тщедушные попадались. Как я их ни пристраивал, не рожают, лярвы, да и всё тут.

— Так ты у нас вдобавок Козанострой будешь? — усмехнулся майор.

— Какой Казанова, просто наказ отца выполняю, ослушаться никак нельзя. Мало ли что завтра со мною случится? Задел никогда не помешает.

— Послужишь четыре годика на флоте, — подытожил майор, — сил поднакопишь и смастрячишь свой задел. А сейчас, ребятки, послужите Отечеству не за страх, а за совесть. — И с этими словами выпроводил нас.

Получили мы проездные до Владивостока, сухой паёк консервами и хлебом, а на случайные деньги, оставшиеся от гражданской жизни, купил я бутылку московской водки. На большее капиталу не хватило.

Загрузились в поезд Ленинград — Свердловск. Прямой до Владивостока ходил тогда только из Москвы. Вот на него-то и планировалась в Свердловске пересадка. Вагон был общий. Заняли мы свои места, а к нам ещё попутчики примкнули: сержант внутренних войск — на погонах литеры ВВ, при нём два солдата с акаэмами. Один совсем молоденький, первогодок: нос пуговкой, глаза голубые наивные, но уже не детские. Второй — красивый такой узбек с внимательным, ироничным взглядом. Ибрагимом звали. Было ли это настоящее его имя или так по-свойски кликал его сержант, не знаю. У нас ведь всегда так: если южанин, да ещё с узкими глазами и широкими скулами, то обязательно или Ибрагим, или Махмуд, или попросту «чурка», «чебурек из чуркистана». А лучших служак, чем эти «чурки», кстати, во всём свете не найдёшь. Да так оно потом и оказалось.

На первых порах Ибрагим всё приглядывался к значку на лацкане моего пиджака — мы же «по гражданке» ехали. А значок действительно был редкий. Перед самым призывом получил я мастера по настольному теннису и, конечно, очень гордился этим. Мой закрученный топ-спин редко кто раскручивал, — с подачи мяч ударялся о ракетку противника и, если тот не мог его нужным образом подсечь, уходил в сторону под непредсказуемым углом и, как правило, мимо стола. На этих подачах, можно сказать, я и сделался мастером спорта.

Ибрагим долго не мог понять, что изображено на значке. А там — ракетка для пинг-понга, зажатая в кулаке.

— Бокс? — спросил он, с уважением

— Почему бокс? — удивился я.

— Ну как же, нарисовано — кулак, боксёрская груша.

— Груша! Чудак-человек. Это ж ракетка!

Ибрагим в недоумении продолжал:

— Ракета — знаю. Ракетка — не знаю.

Пришлось читать ему лекцию о настольном теннисе, о чемпионатах, о топ-спине, об игре «до двух». Чувствовалось, что всё это производит на него впечатление. И он проникся ко мне неподдельным уважением.

Ближе к вечеру выставил я на стол московскую, открыли китайскую тушёнку под названием «Великая стена», нарезали хлеб, огурцы солёные разложили на газетке.