Преломление. Обречённые выжить

— Час так час, — сказал я с показным равнодушием и подмигнул кустодиевской красавице, одарив её улыбкой Альберто Сорди.

Хороша была буйчанка, ничего не скажешь.

Вышел я по улице гениального Менделеева на пустошь, прошёлся лесом до речки. Гляжу: мать моя родная! Какой простор! Мы всё в городах кукожимся, в камень и асфальт закатанные, дышим осыпающимся прахом старых домов, тычемся лбами в ветхие артефакты истории, а здесь живая, неумирающая природа: река в своём неспешном течении, дерева в сочной зелени листвы, трава-мурава на лесных проплешинах с вкрапинами незабудок, анютиных глазок и колокольчиков, как взбитые сливки облака в небе, и воздух… воздух такой, что упиваться им хочется и с каждым глотком трезветь и обновляться.

Сел я на бережок и стал любоваться. Господи! Как бы слиться со всем этим и так бы и остаться до второго пришествия, ни с кем не общаясь, никого не тревожа. Сто процентов — в рай попадёшь. Да и здесь — чем не рай? Во всём размеренность и покой, умиротворение и разливанная нега для души. Вот пароход показался из-за поворота, не торопясь развернулся, «гуднул» в тишину и причалил, как примагнитился, к деревянному дому-пристани — нашёл себе временное пристанище после речных странствий. Шмель прожужжал басом в воздухе и сел на листки чабреца, рыба плеснула в камышах под самым берегом. Как хорошо, Господи! И зачем мне сдался этот самогон на бураке? И поди проверь, из чего вообще его тётя гонит. А вот племянница… И только я подумал о «кустодиевской» племяннице, как услышал за спиной голос:

— Ну что, соколик, полюбовался на наши просторы? Иди забирай своё зелье. Поспешай, а то ненароком на поезд свой опоздаешь.

Я же на спину повалился, травинку в зубы взял и снизу вверх на Оксанку бесстыжими глазами уставился: улыбаюсь, руки к ней тяну, как утопающий к спасательному кругу. И вот чего не ожидал, так не ожидал: подошла красавица ко мне вальяжно и руки свои бархатные в мои вложила. Ну, думаю, дела! Голова кругом — неужто так, сразу? Такой красавицы у меня никогда не было и, возможно, никогда и не будет. Я даже не понял, как это у меня вместо травинки во рту цветок розы оказался…

На обратном пути с искренностью благородного покорителя дамского сердца обещал:

— Через четыре года буду возвращаться через Буй, заберу тебя с собой в Ленинград. Вместе с маленьким Чучупалом.

— Каким ещё «чучупалом»? — не поняла моя красавица.

— Фамилия у меня такая — Чучупал…

— А имя-то есть?

— Сашкой зовут. Ляксандром. Оксана — Ляксандр… Правда, похоже?

— Хороший ты парень, но самоуверенный, за четыре года, Сашенька, много воды утечёт. На тебя ещё не одна глаз положит. Не раз загуляешь, помяни моё слово. Будет из кого выбирать и с кем Чучупалов строгать. Меня не осуждай. В таких, как ты, быстро влюбляются. Есть в тебе что-то мужское, притягательное.

— Вот увидишь, всё равно заберу. Честное слово!

— Не зарекайся, сокол. Я и старше тебя и не так свободна, как кажется.

Её последние слова понял только тогда, когда мы поднялись к ней на этаж и вошли в квартиру. Там посреди кухни, где варился самогон, сидел на табурете лихой молодец лет под тридцать в заломленной набекрень кепке, в чёрном распахнутом пиджаке и чёрных же брюках, заправленных в отвёрнутые голенища сморщенных в гармошку сапог.

— Ага! — воскликнул он. — Жлобка заморского по кустам водила? Ну, будет тебе сегодня от Лёхи Ржавого на конфеты. А из тебя, фраерок, — это он уже ко мне прищурился, — самогон-то твой выпустим. Пёрышком проткнём — сам польётся.

Оксана было понесла на него, стала выгораживать и себя, и меня: да как он посмел и подумать такое, она, мол, только клиента позвала за товаром. А хмырь этот расписной опять своё:

— Ты пургу-то не гони, Ксана. Я по зенкам вашим всё вижу. Что ты метлой метёшь здесь вместе с тёткой своей — всё фуфло. Зашкварилась сегодня, будешь ответ перед Лёхой держать. А этого баклана, — ткнул он в меня растопыренными пальцами, — Лёха заточечкой сегодня поковыряет. Уж извини, фраерок, правйлова тебе не избежать. Здесь тебе не столица. Тайга кругом.

Я, конечно, не робкого десятка, но, честно скажу, под ложечкой у меня засосало. И за пассию мою нежданную тоже страшно стало.

— Ты меня не пужай, — начал я свой монолог, — не из пужливых. Сам из питерских подворотен вышел, драться, если что, до последнего буду. А замочите, статью сами знаете.

— А что нам статья? — растянул рот в улыбке «молодец». — Рога мочить нам не впервой. А ты у нас сегодня, видать по всему, отличился. Так что жди ордена. У нас в Буе от награды не спрячешься. Она завсегда героя найдёт. Так что жди и надейся. Расписание поездов мы знаем. Тётка Акулина твою биографию всю рассказала. Деваться тебе некуда, голубь. Дырку для ордена можешь не делать, сами проткнём.

Погрозив пальцем Оксане, лихой молодец картинно встал, широко шаркнул каблуком по дощатому полу и вышел вихляющей походкой.

— Ну, Оксана, — выдохнул я, — если они меня замочат, вся надежда на тебя.

— Какая на меня надежда, чудак?

— Надежда одна, что Чучупала родишь. И назови тоже Сашкой. Не так обидно тогда будет.