– Я не понимаю, – негромко начал он, играя колпачком шариковой ручки. – Не понимаю, почему мы так боимся этих слов? Действительно, с какой лёгкостью и смаком мы пользуемся ими в жизни, не стесняясь ни друг друга, ни детей, а тут из-за этого целая трагедия! Как-то, знаете, даже смешно слушать всё это. Самое настоящее лицемерие, а как назвать всё это иначе?.. Ну, сказали что-то со сцены, ну и что? Люди слышат это на каждом шагу, дома и на улице, почему-то там их это не шокирует! А если произнести это в театре – тут же возмущённые лица, грозящие пальчики: ай-ай-ай!.. Делаете это в жизни, имейте мужество увидеть себя же на сцене – свои слова, свои поступки. Пьеса – это срез жизни, реальной жизни, а не прилизанный и приглаженный обрубок!
Над творческим застольем повисла, можно сказать без преувеличения, гробовая тишина.
– Вы шутите?.. – как-то растерянно обратилась к взъерошенному оратору Алтынская.
– Нисколько не шучу, – не поднимая на неё глаз, ответил Гутин. – Я говорю вполне серьёзно. Лично я не против матов. Я вообще люблю материться.
– Гена, ты любишь материться, а при чём здесь театр? – спросил Тявринин.
Покрасневшее лицо Гутина стало пунцовым.
– Виталя, мне не нравится твоя позиция. Мне вообще не нравится, как ты рассуждаешь!.. Почему ты давишь на нас? Почему я должен соглашаться с тобой и поддакивать тебе, если у меня другое мнение?!..
– Никто тебя не заставляет поддакивать, но существует же какая-то внутренняя культура… Таким текстом мы испачкаем себя и обрызгаем зрителя. Чистым не останется никто: ни мы, ни они!
– Ну, тебе же ясно сказали: матов в спектакле не будет. А тот, один единственный, может, достанется и не тебе. Чего ты переживаешь?
– Тут кроме матов грязи по колено! Ты собираешься всё это произносить?
– По крайней мере, я не ханжа! – поставил точку в разговоре Гутин.
По вежливым выражениям лиц скучающей молодёжи было понятно, что спор старших товарищей их утомил, и они желают перерыва.
– Перерыв, – сказал режиссёр.
Застучали отодвигаемые стулья и взбодрившиеся артисты потянулись в курительную комнату…
Театральная курилка – это особое место. Таинство причащения молодых актёров к миру искусства, быть может, происходит в большей степени именно здесь, чем на сцене. Интимная и притягательно-порочная атмосфера курительной комнаты затягивает в свои сети всех: мужчин и женщин, курящих и некурящих. Правда жизни как таковая очень часто оказывается здесь гораздо интереснее и насыщеннее, чем на сцене. Коллеги обсуждают репетиции, спектакли, режиссёров, друг друга; делятся впечатлениями о политике, экономике, здоровье и зарплате. Здесь на равных сходятся слон и моська, волк и ягнёнок. Несколько минут великого перемирия уравнивают всех… кроме главного режиссёра. Этому человеку, обладающему исключительными правами в театре, нет необходимости опускаться до курилки. Может быть, поэтому главному режиссёру здесь больше всех и достаётся?.. Очередные и приглашенные режиссёры уже по своему статусу более демократичны. Они не формируют репертуар, на них не лежит тяжкий груз ответственности за актёрскую занятость и поэтому им ещё нечего бояться коллектива. Здесь они солидарны с артистической братией, запросто общаются, дурачатся, шутят.
Антон Александрович Болотов последним вошёл в курилку, легко заговорил на свободную тему и опять стал центром всеобщего внимания…
Тявринин, никогда не куривший, и Херсонов, давно бросивший эту гиблую привычку, лицом к лицу встретились в узком коридорчике, ведущим в мужские гримёрные.
Между ними никогда не было особенной теплоты отношений, как, собственно, и у прочих творческих людей, связанных коллективными условиями труда. Но сейчас некая общая тревога, словно магнитом притянула их друг к другу. Остановившись, они несколько секунд помолчали.
– Слушай, у меня нет слов… – негромко сказал Тявринин.
– Это и есть знаменитый столичный уровень? – усмехнулся Херсонов. – Интересно… Ну, там пусть что хотят, то и творят, но зачем здесь им позволять делать это?.. У нас ведь, слава богу, не Москва!
– Я как потом в глаза буду смотреть своим знакомым?.. Он приехал и уехал, а нам здесь жить и работать. Это там – насвинячишь, спрячешься в миллионной толпе, – никто не увидит и не узнает. У нас здесь другая жизнь. Как он этого не понимает?.. – Тявринин возмущённо спрятал вспотевшие ладони в карманы брюк.
– Причём здесь он? – вопросительно пожал плечами Херсонов. – Он-то как раз в этом случае и не виноват. С него-то какой спрос? Его пригласили – он приехал… Зачем вообще брать такой материал в репертуар? Какая необходимость ставить в нашем театре откровенно плохую пьесу? Почему мы должны произносить со сцены текст, написанный автором в состоянии алкогольного или наркотического одурения?.. Таким сочинением трезвый и умный человек разродиться не может. Это, извините, не пьеса, а драматургический выкидыш!