Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени

Когда был XIX век? О «веке» говорят как о чем-то само собой разумеющемся, словно это выражение наделено точным и одинаковым для всех смыслом. Что может означать столетие, если не отрезок времени с 1801 по 1900 годы? Границы этого временного масштаба неощутимы в реальности. Невозможно воспринять начало нового столетия, как мы воспринимаем смену дня или времени года. Это начало можно только вычислить. Век является творением календаря, рассчитанной величиной, введенной в употребление только в XVI веке. Для историка век является не чем иным, как техническим подспорьем в работе – по выражению Джона М. Робертса, «просто удобным приспособлением» (only a convenience)[173]. Чем меньше историки верят в наличие «объективных» признаков и черт у эпохи, чем чаще они видят в ее границах лишь знаки условного порядка, тем слабее становятся аргументы в пользу простого и формального разделения истории на хронологические отрезки длительностью по сто лет. По отношению в XIX столетию блеклость крайних дат только подчеркивает формальную суть такого подхода. Ни календарное начало этого века, ни его конец не были ознаменованы яркими историческими цезурами. Зачастую года с двумя или тремя нулями не становятся важными историческими переломами, сохраняющимися в памяти народов. В будущем вспомнят не 2000, а 2001 год.

Все это может быть выгодно для исторического изложения. Скромная рамка меньше отвлекает внимание от самой картины. Проблему периодизации можно было бы решить одним махом, в духе децизионизма. В единстве со слепой справедливостью было бы позволительно провести четкие границы, способные совершенно нейтрально размежевать пространства и культуры. Такое решение позволило бы избавиться от необходимости сложных по своей природе дискуссий о великих и многозначных порогах эпох. Одна такая рамка способна, подобно ограничительной силе кадра, охватить содержание разнообразных исторических процессов, не давая привилегий ни одному из них, то есть не делая его мерилом для остальных. Уже написаны книги о том, что произошло в течение одного-единственного года, например в 1688‑м или в 1800‑м, в разных уголках мира[174]. Изложение такого толка создает панорамный эффект. Благодаря вынужденной формальной одновременности представленных событий становится очевидной сущностная неодновременность тех или иных феноменов. Аналогичный эффект может произвести время одного столетия. При растяжении промежутка времени до ста лет мы замечаем перемены. Подобно моментальному снимку, фиксирующему начало и конец календарного столетия, можно установить состояние развития в разных уголках мира. В результате в одном ряду со знакомыми нарративами о западном прогрессе займут место и иные современные взгляды.

Полностью согласиться с такого рода формализмом, однако, непросто. Однозначность периодизации, основанной лишь на внешних признаках эпохи, теряет способность внести какой-либо весомый вклад в познание истории. Неудивительно, что многие историки стараются не прибегать к использованию подобных пустых рамок. Некоторые из них даже считают, что, отдавая предпочтение определенному типу периодизации, историография уже навязывает истории определенную форму. Вопрос периодизации ставится, таким образом, в ряд кардинальных проблем исторической науки[175]. Исследователи, неготовые заходить так далеко, предпочитают размышлять о «долгих» и «коротких» веках. У многих историков предпочтением пользуется представление о «долгом» XIX веке, охватывающем период времени от Французской революции в 1789 году до начала Первой мировой войны в 1914‑м. Иные же выбирают разные варианты «короткого» XIX века. Границы такого столетия, охватывающего гораздо меньше, чем сто календарных лет, могут определяться в соответствии с критериями международной политики и охватывать период времени от Венского конгресса 1814–1815 годов, обосновавшего новый порядок европейских государств, до Испано-американской войны 1898 года, когда США впервые вышли на арену мировой политики. Очевидно, что выбор некой смысловой временной рамки ставит акценты в истолковании истории. Поэтому постановка вопроса о длительности какого-либо века вовсе не является признаком педантизма. Подразумевается, что каждый историограф вынужден найти для себя ответ на этот вопрос, поэтому ему или ей следует изначально прояснить свою позицию. Итак, какое место следует отвести XIX веку во временном континууме? Задать этот вопрос следует прежде всего в ситуации, когда нельзя исходить из предположения, что структуру этого континуума определяют политические события, экономические конъюнктуры и духовные течения одной только Европы.