Преображение мира. История XIX столетия. Том I. Общества в пространстве и времени

Не является ли именно ускорение тем характерным ощущением новой эпохи, которое объединяло большинство людей на рубеже XVIII–XIX веков?[285] Вследствие изобретения паровой машины и комбинации ее с колесом, гребным винтом и прочими механизмами XIX век стал эпохой революционных изменений в области постоянно возрастающих скоростей. Даже если скорость перевозок действительно драматически увеличилась только в XX веке благодаря воздушному сообщению и совершенствованию дорожного движения, то поезда и телеграф означали все-таки первый решительный прорыв в истории. Они были намного быстрее самых быстрых дилижансов и самых быстрых почтовых лошадей. Транспортировка пассажиров, товаров и новостей освободилась, таким образом, от пут «биомоторики». В основу этого развития легла новая техника. Железнодорожное сообщение имело в принципе одинаковое воздействие во всех странах мира, несмотря на очень разные реакции на появление поездов и на различия в методах применения железнодорожной техники[286]. Опыт физического ускорения был прямым следствием новых технических возможностей. Тот факт, что железнодорожное сообщение было изобретено в Европе, потерял свое значение на фоне глобальных процессов, в ходе которых все континенты оказались связаны транспортными артериями. В плане возможности применения железнодорожная техника как таковая обладала нейтральным характером. Использование же этой техники было вопросом культурной специфики. К техническим устройствам можно было относиться по-разному. Например, утверждается, что российская публика долгое время без особого восторга воспринимала быстрые темпы железнодорожных поездок, несмотря на то что поезда в России были даже несколько медленнее западноевропейских. Причины этого специфического отношения видятся в наличии культурной традиции неторопливости, которая потеряла свою силу только тогда, когда взгляд общества обнаружил отсталость собственной страны[287]. Железная дорога была при этом не только быстрее, но и удобнее старых способов передвижения. Еще в 1847 году Гектор Берлиоз испытал «немыслимые страдания», когда ехал из Тауроггена в Санкт-Петербург в крытых санях, где было ужасно холодно. Во время этого путешествия он провел четыре дня и четыре ночи, по его собственным словам, в «герметично закрытом металлическом ящике». Уже несколькими десятилетиями позже он смог бы преодолеть этот путь на поезде без каких-либо травм или признаков «снежной болезни»[288]. С другой стороны, появились новые бедствия в виде железнодорожных катастроф: например, в Англии, где Чарльз Диккенс едва выжил в несчастном случае на железной дороге во время поездки с побережья в Лондон в 1865 году; в России, где царь Александр III пережил крушение поезда в 1888 году, а также на железных дорогах в Индии и Канаде. Ускорение, ставшее возможным благодаря применению новой техники, и потеря естественного ощущения времени действительно представляли собой специфический опыт XIX столетия, который стал принципиально (хоть и не всегда фактически) доступен большинству населения Земли самое позднее к 1910‑м годам[289].

С меньшей уверенностью можно говорить о повсеместной темпорализации категорий мировосприятия, которую Райнхарт Козеллек подметил на рубеже XVIII–XIX веков, в «эпоху водораздела» в Западной Европе. Осознание ускорения хода истории находится лишь в слабой зависимости от физического опыта ускорения процессов коммуникации и передвижения в пространстве. В отличие от последних оно не универсально. Об ограниченности непосредственного влияния событий Французской революции речь уже шла выше. Сомнительно также, что историко-философский образец – «взрыв» существующего временного континуума в результате насильственного присутствия революции в настоящем[290], который, с точки зрения Козеллека, стал ядром эпохальных перемен в Европе около 1800 года, – можно найти где-нибудь в другом месте мира. Когда и где имелись аналогичные примеры в тех частях света, которые не испытали шок от французского 1789 года? Продолжали ли они дремать в домодерном состоянии? Или, может быть, они пережили иной опыт «взрыва» времени? Даже Англия, которая обезглавила своего короля уже в 1649 году, хоть и пришла от событий в Париже в возбуждение, в конвульсии не впала. А США в 1789 году уже поставили свою революцию на надежные институциональные рельсы и кодифицировали ее требования в форме конституции.