Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура

Цивилизаторская миссия как проект коллективной реформы образа жизни попадала в середину между двумя крайностями невмешательства: с одной стороны, с гуманной идеей нравственной Европы соседствовал мотив пренебрежения судьбой «дикарей» или «примитивных», гибель которых воспринималась равнодушно или с высокомерным фатализмом. На рубеже XIX–XX веков много рассуждали об исчезающих народах (dying races) на перифериях империй, о народах, чей закат не следует предотвращать: уже голод в Ирландии 1846–1850 годов особо циничные экономисты толковали как необходимый кризис адаптации[625]. С другой стороны, многие европейские колониальные державы предпочитали политику косвенного управления, которая сознательно избегала любого глубокого вмешательства в структуры местного общества. Там, где практиковалось такое косвенное управление, туземцев оставляли в покое, пока они жили в мире, платили налоги, прислушивались к советам колониальных агентов и исправно поставляли продукты на экспорт. Местное право, включая «варварские» практики наказаний, часто оставляли при этом нетронутым. Колониальные власти обуздывали не в меру ретивых миссионеров и иногда поддерживали отношения с местными верхами, не желая, чтобы пестрая экзотика исчезла под монотонностью вестернизации. Таким было отношение британцев к индийским князьям или малайским султанам, как и обращение с местной элитой во французском протекторате Марокко после 1912 года[626].

При таких обстоятельствах цивилизаторские миссии могли лишь нарушить прошедшие проверку временем властные балансы и компромиссы культурного сосуществования, поскольку в основе цивилизаторских миссий было заложено намерение радикальной перестройки целых обществ со всеми аспектами их образа жизни. Удивительно, с какой самоуверенностью некоторые миссионеры, вне имперской протекции часто оказывавшиеся в положении легко уязвимого меньшинства, считали такую тотальную реформу возможной. Вообще цивилизаторские миссии обычно обязаны как своей программой, так и реализацией меньшинствам. Даже в самих европейских обществах буржуазные активисты реформ видели себя окруженными «нецивилизованным» большинством: крестьянами, городскими низами, бродягами. Растущие мегаполисы притягивали к себе мигрантов, что вызывало противоречивые чувства: отторжение и филантропическое стремление к переменам. Наблюдатели вроде Фридриха Энгельса или Генри Мэйхью не видели особой разницы между обитателями английских трущоб и бедными народными массами в колониях. Мэйхью проводил тесную аналогию между обездоленными «городскими кочевниками» дома и настоящими кочевниками далеко в пустыне. С точки зрения буржуазных реформистских меньшинств, «внутренние варвары» представлялись едва ли менее чуждыми и устрашающими, чем экзотические дикари. Это не было европейской особенностью. В Мексике либеральные сьентификос (científicos), бюрократическая элита, ориентировавшаяся на городских олигархов и эффективный государственный аппарат в Европе, проводили долговременную кампанию против сельских индейцев и их якобы анахроничного идеала общинной собственности на землю. Представители этой элиты, будучи расистами, расценивали индейцев как биологически отсталых и потому невоспитуемых[627]. Городские интеллектуалы и бюрократы в Токио, Стамбуле или Каире также видели в крестьянских регионах своих стран далекий, нецивилизованный мир.

Самым ярким всплеском «дикости» в мире, гордившемся своей цивилизованной утонченностью, стала Парижская коммуна 1871 года. После подавления восстания, ни в чем не уступавшего по своей жестокости британским карательным экспедициям после восстания сипаев 1857 года, четыре тысячи оставшихся в живых коммунаров депортировали в Новую Каледонию – только недавно приобретенную колонию на юге Тихого океана. Там побежденных мятежников подвергли жесткой программе приобщения к цивилизации, практически не отличавшейся от обращения с местным племенем канаков[628]. С точки зрения цивилизованных XIX века, варварство скрывалось везде и под различными личинами, требуя противодействия во всех уголках света. Лишь там, где демографический перевес белых стал несомненным, приобщение к цивилизации могло осуществляться с позиций безусловного превосходства – прежде всего в отношении индейцев Северной Америки по окончании индейских войн, а также на Филиппинах, где США еще до Первой мировой войны стали проводить систематическую программу реформ.