Преодоление

Яков, оставив мужиков, прошёл к себе в клетушку, в которой жил с Аксиньей.

– Яшенька, не ходи туда! – умоляюще сложила Аксинья руки перед ним, как будто собиралась молиться, когда он сказал куда собрался. – Прошу тебя!..

Она замолчала на минуту… С чего-то покраснела…

– Понесла я, – призналась она, опустив глаза, почему-то стесняясь этого признания.

Яков на минуту смешался.

– Но там же наши, смоленские… – залепетал он.

Его толкала туда солидарность, товарищество со своими. С другой же стороны, вот это скорое прибавление в семействе удерживало его здесь, при Аксинье. И он не знал, что делать. Не пойти туда – значит предать своих, смоленских. Того же Михалку Бестужева, Битяговского… Других, с которыми вот уже с десяток лет хлебает вместе все горести, что выпали на их долю. А если пойдешь туда, то подставишь под удар жену, а вот сейчас, как выяснилось, и сына… Да, да, он хотел иметь сына, не девку. Тем ведь, как часто мелькало у него, тяжелее жить на вот таком свете-то…

И Яков пошёл туда, на сбор у тех же ярославских. Там все кричали, ругались зло. Зло выплеснулось и на площадь, среди палаток лагеря.

– Давай пошли к боярам! – кричали на площади.

– К государю надо! Пусть он рассудит! Кто на войну-то ходит голодным!

– Братцы, до коль же можно терпеть боярское насилие!.. Полно нас морить голодом-то!..

– Пошли до Кремля! До государя!..

Масса провинциальных дворян и боярских детей, накалённая гневом, несправедливостью, искала правду у государя.

Остановить их было невозможно.

Богдан и Яков, увлекаемые толпой, двинулись в сторону Никитских ворот Белого города. Там их пытались остановить стрельцы на карауле. Они начали было закрывать ворота. Те заскрипели на ржавых петлях, сдвинулись с места и застряли. Ни туда, ни сюда… Воротошник, сторож, приписанный к воротам, засуетился, забегал, второпях пытаясь какой-то лесиной приподнять одну из створ. Помогая ему, стрельцы подхватили той же лесиной, как рычагом, эту же створу… Но ворота не поддавались… И они так и остались полураскрытыми, когда к ним подкатил людской поток…

Воротошник сбежал. За ним сбежали и стрельцы, увидев огромную массу вооружённых боярских детей, а с ними казаков из провинциальных городов.

Безобразя по пути, взывая к государю, ища у него защиты от своеволия воевод и дьяков, толпа двинулась дальше.

– Наги и босы!.. Всем бедны!..

– Уже полгода одни посулы!..

В Кремль они ворвались через Никитские ворота, так же как и в Белый город. Там стража тоже ничего не успела сделать.

И вот они уже на площади, под колокольней Ивана Великого. А там, на колокольне, в этот момент кто-то ударил в колокол. И он, могучий, утробой отозвался, словно что-то сердито прорычал… Затем заговорил грозно, указывая на то, что неправдой творилось тут под ним. А вот его сменили колокольца малые, для песнопения поделанные, зазвенели, как будто кузнечики застрекотали. Но тревожной была их голосистость, хотя и милой.

Яков вздрогнул. В этом звоне ему почудилось что-то знакомое. Словно он оказался в родном Смоленске. Вот так же приятной истомой исходились колокола на храме Пречистой, которого уже нет… Лежат одни развалины, говорят те, кто бывал в Смоленске. Так, груда камней, покрывших могилы тех, кто тогда укрывался в стенах этого храма…

Богдан и Яков, оказавшиеся волей случая заводилами во главе этого потока, пытались хотя бы немного унять толпу, чтобы можно было говорить с дьяками и боярином Иваном Одоевским.

Сюда к народу, к служилым, Одоевский вышел по просьбе царя. Он же, в свою очередь, вытащил из Разрядного приказа Семёна Сыдавного, указав ему, что это его дело: разрешать споры об окладах со служилыми.

Думный дьяк, тучный, хрипло дыша, поднялся на высокое крыльцо приказных палат, чтобы лучше видеть всех, встал рядом с Одоевским и Артемием Измайловым.

– Тихо! – зычно закричал он.

И тут же рядом с ним, с Сыдавным, оказался Гаврило Пушкин. Тот пришёл сюда, в здание Приказов, по своему делу. Но Сыдавный потащил его за собой на площадь, твердя:

– Гаврило, ты умеешь говорить с народом! С этой толпой! – Походя ругался он, спеша на площадь вслед за Одоевским.

Он, Гаврило Григорьевич, по государевой росписи, отвечал за вверенный ему участок: всей Никольской улицы, от Сретенских ворот до Фроловских. Это делалось на случай предстоящей осады. А это волнение как раз произошло на вверенном ему участке. И сейчас он стоял тут же, рядом с Одоевским и Сыдавным, хмуро взирая на массу вооружённых людей, из-за чего-то возмущённых, чего он не понимал.

– Товарищи! – обратился к толпе Сыдавный. – Я прошу вас – подождите два-три дня! Деньги в казне есть! Собраны, в приказе Большой казны!.. Всё выплатят сполна! Но нужно подождать ещё немного! Пока их оприходуют!..

Ему с трудом удалось уговорить толпу служилых не мятежничать, подождать с окладами.

Троих, заводил, шепнув Одоевскому, что знает их, он опознал. То были из смоленских, из тех, которых думный дьяк, памятливый на лица, знал ещё по-прежнему, с Ярославля, из ополчения Пожарского.