Преодоление

Князь Григорий, раздражённый от провала всей операции, метал громы и молнии на головы своих подьячих и сотников.

– Что вы натворили-то?! – кричал он на них, хотя сам был виноват в том, что не остановил их, когда они закрывали ворота перед донскими казаками.

Теперь под его началом осталась горстка людей: не более трёх сотен боярских детей. С этими силами он не решился бы даже показаться за стенами города, если бы подошли запорожцы.

Тоскливым было то утро для него, князя Григория. Его самолюбие окончательно скрутило это происшествие. Так он оказался без армии и об этом отписал в Москву. Оттуда пришло распоряжение вернуться ему в Москву.

В Москве, во дворце у великого князя Михаила Фёдоровича прошёл собор. На соборе постановили стоять крепко против королевича Владислава. Это решение все собравшиеся скрепили своими подписями. Всех служивших при дворе расписали по стенам города, по воротам, кто за что отвечает.

Так, князю Григорию выпало ведать стеной от Тверских ворот до Петровских, до трубы, и далее до Сретенских. От Сретенских же ворот до Фроловских стеной ведал Гаврило Григорьевич Пушкин. Тот оказался его соседом. В первый же день, объехав верхом на аргамаке свой участок стены, князь Григорий наведался к нему.

Гаврило Григорьевич встретил его радушно, предложил выпить по чарке. Они выпили.

Князь Григорий посетовал Пушкину на свою неудачу в поле.

* * *

Войско Ходкевича в середине сентября выступило из-под Лужецкого монастыря, подтянулось к Рузе, замку, обнесённому крепким палисадом. Оттуда они перешли к Звенигороду. И там, в полусотне верст от Москвы, полки остановились лагерем на неделю.

И всю эту неделю шли споры на советах у королевича, что делать дальше.

Ходкевич настаивал на том, чтобы расположиться лагерем между Калугой и Боровском. Там можно было, по крайней мере, кормиться.

Но ни Сапега, ни другие комиссары не соглашались с этим.

– Надо принять все меры к скорейшему окончанию войны! Осталось четыре месяца из отведенного сеймом срока! – напомнил всем Собеский.

– Либо штурмуем Москву, – осторожно высказался Владислав. – И если улыбнется счастье, то вынудим москалей пойти на значительные уступки. Либо начинаем переговоры о заключении мира.

– Да нет же! – вскричал Стравинский. – Панове, вспомните, что сделал с Москвой Жолкевский! Москва слаба! Смелость города берёт!..

Ходкевич едко ухмыльнулся на этот юношеский задор мозырского старосты. Тот в приличных годках, уже и на коня-то еле садится…

Но ему, гетману, так и не удалось убедить в своём мнении ни Владислава, ни комиссаров. Те взяли своё. И он с горечью подумал, что военные дела приходится решать вот так, не умением, а числом.

В один из этих дней, когда так разворачивались события у Волконского в районе Серпухова, Ходкевич свернул лагерь под Звенигородом. Его войско двинулось к Москве. На третий день, после третьего лагеря, на день Иоанна Богослова [64]по русскому календарю, его полки подошли к деревеньке Тушино. А там, на взгорке, который открылся им с Большой Волоколамской дороги, виднелись остатки огромного военного лагеря.

Ходкевич подъехал к Владиславу. Тот в окружении придворных ехал впереди полка своих гусар.

– Ваше величество! – обратился он к нему. – Вон тот самый лагерь! Рожинского! Здесь когда-то стояли его полки!

Владислав с интересом посмотрел туда, куда показывал он. Место памятное для многих гусар, находившихся сейчас в его войске.

Да, здесь удобно было бы встать лагерем. Использовать уже готовые укрытия из вала, рва, а кое-где и башни уцелели… Ходкевич был за это. И они разместили здесь полки. Затем ушли дозоры дальние, и часовые встали по местам.

И было поутру всевойсковое построение.

Ходкевич хотел было распустить полки. Но в этот момент тревожно запела труба на башне у ворот, всех призывая к осторожности, вниманию.

Там же, за стенами лагеря, вдали двигался густой лес копий.

Так подходил сам Сагайдачный. И вскоре он, кошевой гетман, окружённый свитой полковников, явился перед королевичем.

Владислав встретил его подле своего шатра стоя, выказывая этим ему честь.

Сагайдачный был уже в годах. Крепкий, невысокого роста, сильный, с огромной грудной клеткой, похожий на быка. В глазах его светились ум и хитрость человека, далеко заглядывавшего вперёд. И вот теперь он откликнулся на просьбу короля Сигизмунда: пришёл на помощь королевичу.

Встречали его здесь торжественно. Выстроились полки, запели трубы, и трепетали хоругви на осеннем, ещё тёплом, ветерку.

Все комиссары были тут, вместе с королевичем: Лев Сапега, Ходкевич – мудрый полководец, Собеский Яков – эрудит и малый неплохой, помочь всегда готовый королевичу. И тут же были Мартын Казановский, Пётр Опалинский, Андрей Рудской – храбрец, какого поискать бы ещё надо, Новодворский Варфоломей. И лоботрясы-придворные, цвет польской нации, все были здесь, при королевиче, при власти.

– Слава-а!.. Слава-а! – прокатилось по рядам гусар и жолнеров.

Так Тушинский лагерь вновь расцвёл знаменами и копьями, стал просыпаться. И ветер прапоры трепал, уже сентябрь был на исходе.