Преодоление

– Ну что ты, Василий Васильевич! – бодрым голосом стал успокаивать он его, стараясь не выдать волнения от потери вот его, близкого ему человека по страданиям, тяготам, выпавшим на их долю, хотя князь Василий так и не признал царём его сына Михаила. Сложные у них были отношения всю жизнь. – Мы ещё с тобой как-нибудь поохотимся у меня в Домнино!.. Там олени, представь, ещё водятся!

Князь Василий слабо улыбнулся, одними губами. Глаза же его, подёрнутые уже старческой пеленой, смотрели спокойно… Так он и умер по дороге к границе, буквально в двух шагах от родины, от свободы…

Накануне размена Фёдор Никитич не спал ночью. Давали знать себя годы, бессонница, а теперь ещё и волнение о скором освобождении. Долгих восемь лет прошли в польском плену. И все эти годы он терпел, терпел и снова терпел. От этого у него сильно изменились взгляды на людей, обстоятельства, события… Он стал осторожным, подозрительным…

Их, посольских пленных, привезли отдельно от других пленных, в том числе и взятых в Смоленске.

Не в состоянии уснуть, он вышел из избушки, в которой его устроили.

Короткая летняя ночь подходила к концу, отступала куда-то на запад, в уже изведанную сторону, но так и оставшуюся чужой. С востока же, где была родина, Москва, светлело… И вот-вот должно было что-то произойти наконец-то, к чему Фёдор Никитич стремился всю жизнь и что всегда было впереди. Утро было особенное, свежее, молодило. И он подумал, что с сегодняшнего дня начнётся для него другая жизнь. Ему придётся заново пройти по жизни, но уже с огромным опытом и ясным взглядом на многое. Ему было уже шестьдесят пять лет. Но в это утро, последнее утро в плену, ему казалось, что он только-только вступает в жизнь… Ему ужасно хотелось увидеть Москву, жену и сына Михаила… Особенно его, царя, его сына, венец его долгого терпения, его надежд…

На востоке сквозь редкие тучи всё ярче и ярче разгоралась утренняя заря… А вот брызнули первые лучи солнца.

Они омыли ему лицо, в глазах заблестели слёзы. И он почувствовал усталость. Как будто он долго-долго шёл, а теперь, у цели, силы оставили его. И ему захотелось присесть, отдохнуть и хотя бы чуть-чуть вздремнуть. И он присел на лавочку рядом с избушкой и задремал, блаженно улыбнувшись солнцу, которое словно ласковой тёплой рукой погладило его по лицу.

Спал он недолго. Проснулся оттого, что ему показалось, будто кто-то толкнул его. Он огляделся… Ещё было рано. Но деревня уже просыпалась… Она стала наполняться голосами, оживать…

Отсюда, из деревни, колонна пленных и сопровождающих их поляков вышла после наспех проглоченного незамысловатого завтрака. До границы было недалеко, всего каких-то вёрст пять. Последний путь до границы все шли пешком, кроме него, митрополита Филарета. Ему и по сану и по возрасту выделили возок, открытый, без верха, похожий на телегу. Сразу же за его возком пошёл Михаил Шеин, за ним дьяк Томило Луговской, а далее шли все остальные пленные, слуги, боярские дети, стрельцы…

Подошли к реке Поляновке. И здесь колонну остановили.

– Стой! – крикнул ротмистр. – Отдыхай!.. Не расходиться! Ждать дальнейших указаний! Жолнерам дан приказ стрелять и сечь всякого, кто побежит к реке!..

Переговорив между собой, один из ротмистров направился к реке. Там уже рядами стояли жолнеры, небольшой кучкой крестьяне из ближних деревенек, любопытные до зрелищ.

Пленные, выслушав молча приказ, сели отдыхать, утомлённые переходом, и стали издали жадно рассматривать пограничную реку и то, что было за ней.

За ней же ничего особенного не было. А вот что было необычным – так это два свежерубленых новеньких моста, недалеко друг от друга.

Прошло какое-то время. И там, за рекой, расплывчатой массой показалась колонна людей. Это подводили к реке пленных поляков, которых разменивали на них, на русских…

Колонну на той стороне реки тоже остановили.

С обеих сторон, от той и от другой колонны, к мосту направилось по три человека. Сойдясь на его середине и переговорив о чём-то, они пошли обратно: каждый на свою сторону.

Ротмистр вернулся к колонне.

Оказалась новая заминка: поляки требовали отпустить сначала полковника Струся. Фёдор же Шереметев, главный на размене с русской стороны, не соглашался, опасаясь обмана.

Фёдор Никитич послал к своим гонца с наказом, чтобы отпустили Струся…

Размен затянулся. Русские не доверяли полякам, а те русским…

Время перевалило за полдень, дело с разменом завязло… Туда-сюда, на мост, ходили и ходили ротмистры…

Наконец, там до чего-то договорились.

Струсь перешёл мост, один. Здесь, на польской стороне, у моста, его встретили близкие и его дворовые люди.

Фёдор Никитич мельком бросил взгляд на полковника, на того человека, на которого его разменяли. Невольно оценивая его, с долей ревности и недоброжелательства к тому, которого поставили вровень с ним, посчитав, что он, митрополит, отец государя Московского, ровня вот этому поляку…

Струсь, в свою очередь, отыскав его глазами, с вызовом посмотрел на него. И, видимо, с теми же мыслями… Он отвернулся и пошёл с встречавшими его с места размены.

Ротмистры вернулись к колонне.