Преодоление

– Григорий Константинович! – обратился к нему Иван Никитич. – Мы к тебе по поручению государя Михаила Фёдоровича! Вчера, на смотринах, государю запала на душу девица, которая, как мы узнали, живёт у тебя!.. Покажи тех девиц, которых привозил вчера на смотрины!

Князя Григория что-то ударило под сердце. Оно учащённо забилось. Его сердце, на которое он до сих пор как-то не обращал внимания, дало знать, что оно существует. Он, от природы здоровый и сильный, жил страстями, делом государевым, отдавал ему всего себя. А вот сейчас его сердце впервые, помимо его воли, заговорило само. Рядом, тихонько ойкнув, что-то пробормотала Мария Фёдоровна. Она, хотя и ожидала вот этой минуты, вот этой радости, но тоже не смогла совладать со своими чувствами.

– Хорошо, – промолвил князь Григорий после небольшой паузы.

Взяв себя в руки, он попросил Марию Фёдоровну сходить на женскую половину хором, привести Ирину и Евдокию.

Ирина, роскошно одетая, в том же наряде, что была и на смотринах, вошла в комнату, высоко держа голову, как её учила Мария Фёдоровна. Вошла она уверенно. Она, княжна, о чём ей постоянно напоминала Мария Фёдоровна, знала себе цену, цену родословной древних черниговских князей, ведущих род от великого князя Михаила Всеволодовича Черниговского, который приходился родственником Рюрику в двенадцатом колене.

За ней тихо, несмело вошла Евдокия, от смущения не поднимая глаз на многих знатных и властных людей, почему-то собравшихся здесь, на дворе Волконских.

Анны Константиновны в Москве в эту пору не было. И та, когда гостила у брата, бывало, защищала Евдокию от девиц Волконских, их насмешек над ней, её бедностью, за старенькое вылинявшее платьице, стоптанные башмачки, попреками её куском хлеба, презрением… Жестокие, злонравные, как многие детские души, ещё не ведающие, что есть добро и зло… Но сейчас этой защиты не было. И Евдокия ужасно испугалась всего происходящего.

Иван Никитич, первый боярин, убелённый сединами, такой же дородный, как его покойный брат Михаил, сняв горлатную шапку, шагнул вперёд, почему-то к ней, к Евдокии, замарашке, и, низко поклонившись, коснулся одной рукой пола перед ней, перед Евдокией…

– Государыня! – начал он в полной тишине, странной, непонятного всего, происходящего для них, семейства Волконских. – От имени государя Михаила Фёдоровича приехали мы, чтобы спросить имя твоё!

– Евдокия, – тихо ответила Евдокия, всё так же не поднимая глаз, ответила непроизвольно, не поняв даже, к ней ли этот вопрос.

– И чья же ты будешь, государыня Евдокия?

– Стрешнева, Лукьяна Степановича дочь, – услышали гости всё такой же тихий ответ.

– Не из рода ли ты дворян Стрешневых, что заседают в думе государевой?

– Да…

На минуту в палате стало тихо.

– Тебя, государыня Евдокия, – продолжил Иван Никитич, – государь Михаил Фёдорович просит пожаловать к нему, в царские хоромы! Он ждёт с нетерпением тебя, государыня!..

В горнице стало ещё тише… Казалось, вот-вот что-то взорвется. И все замерли, не в силах сдвинуться с места, остановить это что-то, неизбежное, ход времени, судьбы, окаменели в потоке событий, несущем их куда-то, куда они по своей воле ни за что бы не согласились идти. Но их никто и не спрашивал. Судьба творила своё, не оглядываясь на них, людей, и с ними не считалась…

– Как… – вырвалось у Марии Фёдоровны, взиравшей в рот всевластному боярину Ивану Никитичу.

Иван Никитич жестом показал вошедшим вместе с ним Борису Лыкову и Ивану Черкасскому. И те, подойдя к ничего не понимающей Евдокии, стоявшей всё так же, опустив глаза, накинули на её плечи соболью шубку.

– Прошу, прошу, государыня! – засуетился князь Борис, решительным жестом отстраняя с дороги набившихся в палату стольников и дворян, чтобы проводить её до царского крытого возка, стоявшего наготове у крыльца хоромины.

И перед ней, Евдокией, золушкой, расступились первые чины государства, знатные мужи Московии, уступая ей путь… И она несмело ступила на этот путь, увлекаемая князем Борисом, не зная ничего об этом пути, о будущем и о том, что она будет бабкой Петра Великого…

Да, это была она, бабка Петра Великого. Это она внесла свежую кровь в старый одряхлевший боярский род, внесла простоту и трудолюбие, которые расцвели необычным для боярской среды букетом в её внуке: работа в поте лица, пьянки без удержу, по-народному, в то же время умеренность в быту, властность и справедливость, живущие бессознательно в народе, которые так поразили Русь и всю Европу. Рождённый, казалось, с засученными руками, с топором и широкими замыслами, уже давно ожидавшего его народа, готового к тому громадному делу, на которое его звала история и которого хватило на несколько поколений…

Палата Волконских опустела.

Князь Григорий, тоже растерявшийся от такого поворота событий, как и все его домашние, первым пришёл в себя, переступил с ноги на ногу.

– Однако… – несмело промолвил он, боясь нарушить тишину, бессознательно надеясь, что, может быть, всё ещё обернётся по-другому.

И он невольно вздрогнул, когда в палату заскочил обратно Лыков.