Преодоление

Тренька по прозвищу Ус, как и его приятель, атаман Илейка Боров, тоже из тамбовских мужиков, когда-то давным-давно бежал со своей пашни. Пахать на государя он не хотел. Сначала он бежал на Дон. Там что-то не понравилось ему, не то порядки оказались не те. Дон всё же тяготел, хотя и слабо, к Москве. Подчиняться – не подчинялся, но многое делал с оглядкой на неё. И Тренька ушёл на Волгу. Он погулял на реке с волжскими казаками, однако не поладил и с ними из-за дувана. Он норовил побольше забрать себе: орал, ругался, хватал самые ценные вещи… От этого он не прижился и там. Казаки выперли его оттуда. Так он оказался на Яике.

Его приятель, тоже из яикских казаков, Максимка, по прозвищу Дружная Нога, прославился как вор на посаде в Нижнем Новгороде. И там его, когда он был ещё пацаном-несмышлёнышем, но уже имел тягу к чужому, как-то раз за делом поймали торговые мужики. Они избили его и здорово покалечили: сломали ему правую ногу. Она срослась, но на ней выскочил огромный шишак из-за невежества лекарившего его коновала. За это он, Максимка, отплатил тому коновалу: сломал ему руку и бежал из Нижнего, когда его стали отлавливать торговцы теперь уже за своего лекаря. И Максимка прямёхонько бежал сразу же на Яик…

Заруцкому не понравился тон Треньки. Он всё ещё чувствовал за собой силу.

С ним, с Заруцким, сюда пришли шесть сотен казаков. Но это были не его казаки, а волжские. Верховодил же над ними Тренька. А где же его-то казаки, старые куренники, которые пошли с ним в огонь и воду?.. Растерял он их. Все они полегли на том пути, на который ступил он когда-то и повёл их за собой. Так заплатили они за его взлёт, взлёт до боярина у государя… Но почему же не захотел он быть «нашим боярином» у нового государя, у Романова Мишки, юнца и сопляка? Что? Его смутила красотой Марина, или позвала власть своим чарующим голоском?.. Да, вот в ней, в Марине, сошлись эти две причины… Он ещё верил, что в его силах посадить её на трон в Москве… А может, его позвала воля, «круг». Как гоняет она, воля, того же Урака по степи… Да, не выносил он низкие поклоны. Неважно, кланялся ли он сам или кланялись ему…

На том они, Заруцкий и волжские атаманы, разошлись в тот день. Но осадок от разногласия остался. Появилась первая трещина между ними.

Тренька протопал до землянки, уже облюбованной и почищенной наскоро казаками его станицы. Те лежали, развалясь, тут же, отдыхая от праведных трудов. Поднимать их на новую работу, рыть ров, укрепляя их временный лагерь, он не решился. Эта затея, устроить лагерь по-крепкому, была Заруцкого. Он же не разделял её, хотя и был у него в совете, следовал за ним, как за стругом лёгкий шитик. Правда, пошарпанный, с потёртыми бортами, покалеченный в драке, со сломанными гребями. Но всё же держался его, Заруцкого.

Он стал было бурчать на казаков, мол, надо бы работать, но казаки стали кричать на него:

– Невмочь, атаман!

– Та на хрен тот вал кому сдался!.. Заруцкому с Маринкой разве что!

– Кто нас тут воевать-то будет!.. Одни б… детишки!.. Да те далеко!

Поднял голос и Максимка, чтобы слышал Заруцкий.

– Недалеко, недалеко! В Астрахани уже! – глянул он, повернув голову, в сторону Заруцкого, заметив, что к тому подошла Марина.

За последнюю неделю, как они покинули Астрахань, Марина сильно изменилась внешне. Солнце и южный ветер, сухой и жгучий, сделали свою работу. Она загорела, стала похожа на простолюдинку, но в то же время подурнела, хотя стала более здоровой. Вечная её белизна и бледность, наводящие мысли о какой-то внутренней болезненности, ушли в прошлое.

И Заруцкий, заметив это, пошутил:

– Ты стала как атаманша! Настька была в этих местах, говорят. На разбой ходила на Волгу, а вот тут, в этом городке, хоронилась со своим добром. При атамане, вон том, Ворзиге, когда тот был молод! – показал он на товарища Треньки Уса. – А здесь, говорят казаки, где-то на плавнях Яика, она спрятала свои сундуки с добром. Золота и каменьев, говорят, одному человеку-то и не поднять! Хоронила с двумя своими дружками, а потом порешила их! Там же и зарыла в землю. И никто не знает где спрятано то золото её!

Марина заинтересовалась судьбой безвестной разбойницы, спросила, где та сейчас-то.

– В одном из набегов посекли её, – ответил Тренька. – Так и унесла с собой утайку!

– Был Настькин городок, а сейчас станет Маринкин! – усмехнулся Ворзига, переглянувшись с Заруцким.

Марину покоробило то, как сказал атаман про неё – «Маринка», словно о какой-то девке.

А Заруцкий, мельком глянув на неё, впервые увидел перед собой не царицу, на которую смотрел до сих пор с обожанием, если можно назвать то чувство, что было у него к ней, а внешне ничем собою не привлекательную бабу, одну из многих, какие прошли по жизни у него…

Казаки нехотя, но всё же взялись за работу. Они подновили землянки, прошлись с лопатами по рву. Немного углубив его, они подравняли обвалившиеся стенки, поставили у ворот лёгкие полковые пушки.