Преодоление

Так они и двинулись дальше, вверх по Оке: на одном дощанике клетка, за ним же дощаники с охраной.

Пленников привезли на Пыточный двор и посадили в его подвалах отдельно по камерам так, чтобы они не могли видеть один другого и переговариваться.

И там, в подвалах, казалось, забыли о них. Прошёл день, два, неделя… Минула вторая неделя. А к ним никто не приходил, только стражник приносил два раза в день жалкую похлебку и кусок хлеба.

* * *

Трубецкой спустился по каменным ступенькам вниз, в подвал Пыточного двора, стараясь не споткнуться в темноте на ступеньках, ощупывая их ногой, прежде чем встать.

Впереди него шёл стражник, освещая факелом ему путь.

Стражник остановился. Князь Дмитрий остановился тоже, полагая, что пришли, вопросительно посмотрел на стражника.

– Нет, боярин, ещё глубже! – пробурчал тот.

Они спустились ещё ниже на один уровень подземных кремлёвских казематов, хранивших ещё не так давно сокровища Кремля. Но сейчас они были опустошены, после того как здесь похозяйничали поляки.

Ниже подземелий не было. Теперь они пошли по какому-то коридорчику. Стражник всё так же потащился впереди, слегка прихрамывая на одну ногу.

По обеим сторонам коридорчика потянулись толстые двери, с глухими железными засовами, наглухо закрытые.

Отсчитав громко, как умственно отсталый:

– Раз, два… – стражник пробормотал: – А вот и она…

Он подошёл к последней двери в этом ряду. Загремела связка ключей, что-то щелкнуло, скрипнула и открылась дверь.

Видимо, сообразив, что его общество тягостно для князя, стражник, открыв дверь, молча повернулся и скрылся в привычной для него темноте.

Князь же Дмитрий шагнул в камеру, тускло освещаемую слабым огоньком жирника[37].

Заруцкий лежал на топчане, на каком-то тряпье.

В камере стояла вонь. Похоже, она не проветривалось, хотя какое-то отверстие в потолке было.

Увидев его, Заруцкий сел на лежаке… Звякнули цепи…

Князь Дмитрий, заметив в углу чурбак рядом со столом, сел на него, лицом к Заруцкому.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга.

Лицо Заруцкого прорезали глубокие морщины. И от этого он, казалось, постарел сразу лет на двадцать: за вот эти неполные три года, когда князь Дмитрий видел его в последний раз.

Говорить было не о чем. Оба всё понимали без слов.

– Почему ты не пошёл на поклон к государю? – спросил тем не менее князь Дмитрий Заруцкого. – Не раз ведь он посылал к тебе письма. Просил отстать от воровства. Вины прежние снял бы!.. Почему? – повторил он всё тот же вопрос.

В его голосе явно слышалось недоумение. У него никак не умещалось в голове вот это, что сделал Заруцкий, вот этот бывший донской атаман, которого царь чуть ли не по сей день называл своим боярином.

– Тебе не понять, – ответил Заруцкий.

– Да, куда уж мне! – с обидой воскликнул князь Дмитрий.

Землистое лицо Заруцкого перекосилось усмешкой. Он уловил эту обиду Трубецкого, того, что тот по-детски обижается на вот такое.

На его лице ещё были видны остатки загара, от солнца, степи и жгучего ветра под Астраханью, хотя щеки подтянул голод последних дней… А вот его глаза, глаза ястреба, всё так же блестели, стеклянным взором взирали на уже не принадлежавший ему мир… Но вот пройдёт ещё неделя, если она будет у него, и исчезнет этот загар, и сухость станет совсем иная, померкнет в глазах огонь, ещё опаляющий жаром тех, кто захочет заглянуть в них.

Перед ним же, перед Заруцким, сидел сытый, уверенный в себе князь, с равнодушным взглядом человека, уже достигшего всего в жизни. Что ещё объединяло их, что связывало, в чём они могли бы найти ещё соприкосновение или хотя бы крохотное общее? Оно всё было в прошлом. Это была жизнь в сражениях, в ненависти и дружбе, любви на миг, такой же и привязанности…

И Заруцкий догадался, что в Москве по-прежнему боятся короля Сигизмунда. За Владиславом-то были юридические права на московский престол, признанные в Европе, по праву первенства, челобития об этом «всей земли» Московской. И Сигизмунд просто так не откажется от этих прав… Владислав ещё юный, слишком юный. Но вскоре он подрастёт… И как поступит тогда Сигизмунд?..

И вот по этой-то причине и пришёл Трубецкой к нему, надеясь что-то выпытать у него.

С трудом вздохнув, он устремил на Трубецкого свои всё те же развесёлые голубые глаза неунывающего жизнелюбивого человека.

– Говорить-то нам, князь Дмитрий, не о чем…

Сказал он это с облегчением. Да, действительно, не о чем. И это хорошо. Можно спокойно расстаться, как и встретились. И ничего не будет болеть.

– Давай-ка лучше споём напоследок, князь, а? – вдруг предложил он, словно собирался в чём-то проверить вот его, родовитого князя.

– Я не умею петь, – сухо ответил Трубецкой, вскинув на него озадаченные глаза.

«Да-а, этот не Бурба, – подумал Заруцкий. – У того душа болит и кровоточит, словно она всю жизнь ходила босиком по чему-то острому… А этот всегда в сапогах!..»

– А где мой побратим, мой куренник? Бурба! – спросил он Трубецкого.

– Сидит тут. Недалеко. Дожидается тебя. Вместе вам отвечать-то…