Преодоление

– Ты не знаешь, о чём Марина переписывалась с королём? – спросил Трубецкой, зевнув для убедительности, что этот интерес, мол, так, между прочим.

– А ты спроси у неё, – уклончиво ответил Заруцкий, делая вид, что есть что-то важное между ним и королём.

Больше говорить им было не о чем.

Князь Дмитрий встал с грязного чурбака, не заметив, когда садился, что он покрыт дурно пахнущими пятнами.

– Ну, ладно, Иван, – сказал он. – Давай попрощаемся как христиане… Все там будем…

Заруцкий тоже встал с деревянного топчана, на котором, похоже, и спал… Звякнули цепи.

Князь Дмитрий обнял его. Заруцкий на мгновение прислонился к нему и тут же резко отпрянул. Но и этого мгновения было достаточно ему, чтобы от прикосновения к Трубецкому он получил заряд силы от того общего, что когда-то двигало ими.

Князь Дмитрий, смущённый его порывом, ссутулился, отвернулся от него и медленным шагом вышел из каменного мешка в тёмный и сырой коридор.

А Заруцкий, взвинченный этой встречей с бывшим боевым товарищем, заходил, заметался по тесной камере, не замечая, что кандалы бьют по ногам, больно натирают их до крови. Он ходил и ходил, широко открытыми глазами пронзая кромешную темноту… И там, в темноте, перед ним, прошла вся его вольная, беспорядочная, злая и густо политая кровью жизнь… Крым, Дон, Волга, самозванцы, короли, гетманы, царики… И Марина… На этом его взор стал гаснуть…

Наконец он выдохся, упал на жёсткий топчан и, обессиленный, забылся тревожным сном. И во сне перед ним снова появился Трубецкой, чтобы на этот раз исчезнуть навсегда, когда он сказал ему, как всегда, правду-матку: «Ты будешь смотреть, как меня будут садить на кол… Будешь! Никуда не денешься!..»

Да, у него, умного, сильного, смелого и непоседливого, дерзкого, жестокого и честолюбивого, жизнь не могла закончиться по-иному.

Глава 11 Маринкина башня

Марину повели узким ходом в башне по лестницам вниз, всё вниз, в подземелье под крепостной башней, вот здесь, в Коломне… Эту башню она запомнила… Та, восьми этажей, высокая, многогранная, с узкими бойницами, бросилась ей в глаза сразу, когда она приехала с Заруцким первый раз из Калуги в Коломну.

Здесь, в Коломне, ещё не так давно жила она, хотя и недолго… Встречалась здесь не раз с Заруцким… А он любил её…

«Куда?! Зачем всё это?.. Ужас!»… Она не могла ничего запомнить… Где это место? Куда её ведут? Зачем сюда?! Она же хочет домой: в Самбор, в имение, к любимой маме… Там тихо и спокойно… И можно ни о чём не думать и не бояться никого…

Вон там, в глубокой каменной нише, темнеет ход… Он, узкий, тесный, ведёт куда-то вниз, а может быть, наверх…

И там, внизу, куда её привели, её закрыли в камере.

Воздух затхлый… Здесь ещё узники, оказывается, есть… Порою вскрики, стоны, вздохи доносятся откуда-то из глубины подземелья, теряющегося где-то в темноте.

Но эти крики не пугали её. Теперь она уже ничего не боялась. И это было странно, если бы она могла задуматься об этом… Её память, перегревшись, отключилась: от кошмара того, что происходило с ней.

И она не выдержала темноты, одиночества и тишины, ужасной тишины.

– Иван, Ива-ан! – вскрикнула она тоже, как будто отзываясь на тот вскрик откуда-то из глубины подземелья.

Но звала она не сына, а его, Заруцкого, последнюю свою опору и привязанность…

И потянулось время, бесконечно, остановилось, замерло, без солнца в каменном мешке, без дня и ночи, и не понять: есть ли жизнь наверху, где-то там, на земле… Темнота и темнота, одна лишь темнота…

Целыми днями она лежала неподвижно на жёстком топчане, не чувствуя его жёсткости. Всё отболело у неё, болеть уже было нечему.

Девка, прислуживающая ей, невзрачная и серая, как камни в темнице этой, обычно приносила чашку какой-то жидкой похлёбки, клала рядом кусок чёрного хлеба на грязный стол, что стоял в углу. Затем приносила кружку кваса.

Она что-то ела, снова ложилась на топчан, закрывала глаза, погружалась в темноту: без времени, желаний и надежды…

Так продолжалось, может быть, одно мгновение, а может быть, прошли года, как бросили её вот в этот каменный мешок… Она не считала, не помнила дни.

Порой у неё просыпалась память: «Где же, где верная преданная пани Барбара?»

– Барбар-аа!..

Вскрик улетал куда-то сквозь крохотную щель под потолком, откуда просачивался в середине дня серый свет, такой же серый, как каменные стены её темницы.

В углу – отверстие. Несёт оттуда жутким смрадом нечистот… И там же капает вода откуда-то, холодная, а то стекает тонким ручейком. Как будто шепчет что-то, шепчет, непонятное, но сокровенное, открыть ей хочет тайну какую-то. Чтобы она могла свободно вылететь кукушкою отсюда… И слушала она вот этот шепоток… Но не могла понять, что хочет он сказать…

Больше она не поднялась наверх из этого подземелья.

Так и ушла она из жизни, преследуемая ударами судьбы в течение последних десяти лет своей ещё молодой жизни, сразу же после коронации на Московское царство, не прожив и тридцати лет.