Преподобный Амвросий Оптинский

Во все время, пока был у нас батюшка, в те дни, когда не положено всенощной, утрени бывали у нас с вечера, вслед за вечерней, чтобы не прерывать покоя батюшки поутру. День же проводил батюшка так: после обедни выходил он прикладываться к образам. Сперва к Царице Небесной; затем шел в алтарь, из алтаря к чудотворному образу Спасителя, откуда или прямо шел на могилку, или же начинал всех благословлять; и затем уже, отдохнув несколько и подкрепившись чаем, шел молиться на могилку матушки и на колокольню. Общие благословения происходили у нас в церкви следующим образом. На возвышенном местечке поставлено было для батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла матушка; затем матушка казначея, благочинная и другие старшие образовали из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к батюшке, чтобы не так душно ему было. Все подходили по очереди. Всех просили проходить поскорей и, получивши благословение, отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять батюшку. Все, таким образом, получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения, батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Мы же стояли все поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица батюшки, которое менялось ежеминутно, смотря по тому, приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное или скорбное, ободрял ли он или давал строгую заповедь, обращался ли к детям или к взрослым, его движения — ласкал ли он кого или приколачивал палочкой, — все, все в нем исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жесткое, грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас становилось и легче, и отраднее, и светлее на душе. Невольно припоминался нам в эти минуты тот старец, который, посещая другого великого старца, никогда его ни о чем не спрашивал, но, просидев молча, пока другие вели с ним беседу, удалялся с ними вместе. На вопрос же, почему он ничего не говорит, отвечал: “Для меня достаточно и посмотреть на него”. Часов в 11 подавали батюшке лошадь, и он отправлялся объезжать корпуса и постройки в сопровождении особо ехавшей матушки, которая помогала ему выходить из экипажа, ограждала его от толпы, с которой он нередко тут же и занимался насчет перемещения сестер, переделок, перестроек и т.д., и в сопровождении толпы сестер и мирских, которые бегом мчались за батюшкиной пролеточкой. Кто тащил ему скамеечку, кто коврик, кто мешок с чулками. Но вот пролетка останавливается. Вперед приехавшая матушка ожидает батюшку уже у крыльца того корпуса, куда он должен подъехать. Батюшку на руках почти высаживают из экипажа и ведут по кельям. Только что войдет батюшка в двери, как они тотчас же запираются, и хозяйки остаются наедине беседовать с батюшкой. Матушка и все, кому только удалось захватить какую-нибудь из дорожных принадлежностей батюшки, как-то: мешок, калоши, ряску, очки, рукавички, стул, — ожидают батюшку в коридоре или сенях, а вся остальная толпа у крыльца корпуса, осчастливленного посещением высокого и дорогого гостя. Но вот батюшка обошел уже все кельи и снова показался в дверях. Начинается великая суетня: “Где батюшкина ряска? У кого калоши батюшкины? Очки, очки давайте скорее батюшке!” Все суетятся и радуются, что снова видят батюшку. Хозяек же указывать нечего, — лица их сами себя выдают. Как только заметишь сияющее восторгом лицо, так прямо и спрашиваешь: “А ты разве в этом же корпусе живешь?” “В этом, в этом! Вот нам ныне счастье-то! Батюшка-то родной посидел у нас, помолился, (то-то и то-то) сказал”. “А что же ты с ним занималась?” Кто скажет: “Занималась, да еще как хорошо-то! Уж так батюшка утешил меня, родной, ну и пробрал также, а уж зато легко теперь стало на душе”; а кто ответит: “Нет, где ж батюшке со всеми теперь заниматься? Да мне теперь и не до занятий, — я не знаю, о чем говорить теперь с батюшкой, у меня и скорбей теперь никаких нет”. Возвращался батюшка домой часу во втором, кушал, отдыхал, а после отдыха снова отправлялся объезжать корпуса до всенощной или вечерни. За все время своего пребывания у нас батюшка перебывал во всех корпусах, не пропустил ни одной кельи, ездил и на Лапеху165, был во всех сараях и амбарах. Во вторник принесли батюшке к вокзалу носилки, приготовленные сестрам для ношения камней для постройки храма. Батюшка благословил их и сам пробовал, ловки ли они.