– Твоей бабушке было шестнадцать лет, когда убили Джиджи, так? Фрэнк явно угрожал ей, и она чувствовала, что у нее не было выбора. Ради Бога, он же был детективом, конечно, она ему поверила.
Я киваю, хмурясь.
Страх, который, должно быть, испытывала бабушка. И тошнотворное чувство от осознания того, что она помогает убийце Джиджи.
Я даже не могу представить, что она чувствовала.
– Возможно, именно поэтому она проводила так много времени там, наверху, и поэтому осталась в этом доме. Возможно, она наказывала себя. Заставляла себя оставаться в доме с такими ужасными воспоминаниями в качестве наказания за то, что помогла скрыть убийство, даже если это был не ее выбор. Кто знает, что творилось у нее в голове. Боже, Дайя, она всегда была такой чертовски жизнерадостной и счастливой. Но внутри… она, должно быть, испытывала такие мрачные чувства.
В хмурых линиях лица Дайи проступает сочувствие.
– Она прожила долгую и счастливую жизнь. Я уверена в этом. Особенно потому, что у нее была ты.
В моей голове появляется приятный гул от действия алкоголя. Это делает откровение чуть более терпимым. Но не настолько, чтобы заглушить колющую боль в груди.
Мое сердце разбито из-за моей бабушки. Она прожила девяносто один год. Она несла этот груз на своих плечах семьдесят пять лет.
Интересно, знал ли об этом дедушка? Он был тихим человеком, который горячо любил ее. И мне бы хотелось верить, что он перенял на свои плечи часть этого груза.
В моей памяти всплывает воспоминание двухлетней давности, примерно за год до ее смерти: бабушка сидит в кресле Джиджи и смотрит в окно на дождь.
Я тогда приехала в город, чтобы навестить ее, а она выглядела такой грустной.
На смену этому воспоминанию приходит другое – когда мне было лет двенадцать. Я рисовала на кухонном столе, когда задала ей этот, казалось бы, невинный и случайный вопрос.
В ту ночь я ложусь спать немного пьяной и еще более грустной.
Мне не хватает Зейда.
Сегодня вечером он занят чем-то опасным – какой-то званый ужин. Я знаю, что он там, чтобы спасти маленькую девочку, но все равно какая-то эгоистичная часть меня хочет, чтобы он был здесь.
Мой инстинкт – ненавидеть себя за это. Часть меня до сих пор это делает. Я не знаю, сколько времени пройдет, прежде чем я полностью приму тот факт, что я начала влюбляться в него. Что я принимаю его в свою жизнь.
Как долго он преследовал меня? Три месяца? Не очень-то долго на самом деле. Это такой незначительный промежуток времени, что мне почти тошно. Я еще так многого о нем не знаю. Какой его любимый цвет? Есть ли у него аллергия? Надеюсь, у него окажутся аллергии на все мои любимые блюда, чтобы мне не пришлось с ним делиться. Или, по крайней мере, я надеюсь, что они ему не понравятся. Мне больше достанется.
А еще я надеюсь, что мне не понравится его любимая еда, потому что если это произойдет, то я, скорее всего, буду есть с его тарелки.
И, наверное, он не будет против. И это смягчает мое сердце до состояния кашицы. Потому что каким-то образом в меня влюбился мужчина, которому будет наплевать, таскаю ли я его еду. Это так чертовски мило.
Я плюхаюсь на кровать и стону. Дайя уехала час назад. Остаток дня мы провели, занимаясь каждая своими делами. По большей части она оставила меня в покое, чтобы я поразмышляла над нашим открытием. А после ее ухода я продолжила пить, пока не перестала думать об этом.
Завтра я буду жалеть об этом. Я еще даже не на середине пути к следующей части моей серии, а у меня уже полно читателей, торопящих меня. Давление всегда становится ощутимее, когда между выходом книг проходит всего несколько месяцев.