Преступление и совесть

…Лишь на десятый день Гриша добрел до Екатеринослава. Он отыскал Брянский завод, где надеялся встретиться с братом Петром, и увидел у ворот множество людей, явившихся сюда в надежде найти работу. За несколько лет в городе, кроме Брянского, появились и другие большие заводы. Екатеринослав превратился в мощный индустриальный центр, поэтому сюда тянулась масса людей, особенно сельских, — после отмены крепостничества крестьяне были не в силах покрывать большие налоги и платежи по выкупу земли. И Гришу Петровского привела сюда нужда — он пришел продавать свои молодые руки.

На завод никого не пускали. И все стояли у заводских ворот. Но вот кто-то сказал, что начальство очень любит, чтобы мужик просил и кланялся. Толпа людей, и вместе с ними Гриша, повернула к красивому двухэтажному зданию, где на одной из дверей была прибита дощечка с надписью «звонок». Кто-то нажал пальцем на кнопку, и сразу же появился длинный рыжеволосый человек в сером костюме из тонкой материи.

— Пожалейте нас, мы прибыли к вашему благородию на работу. Христа ради не прогоняйте нас… — послышались просящие голоса.

Но длинный не захотел пожалеть этих разочарованных людей. Он быстро рванулся вперед, продираясь сквозь плотную стену крестьян, подбежал к калитке и позвонил. Сразу же появился сторож со шлангом в руках и начал обливать толпу водой. Голодные люди не хотели отступать, они все еще не теряли надежду, что получат работу. И тут кто-то более опытный подал мысль, что нужно отыскать мастера, живущего неподалеку отсюда. От него многое зависит. Но ему возразили, что у мастера много собак. Он спустит их на людей не задумываясь.

И растерянные, усталые люди разбрелись кто куда…

Гриша нашел своего брата. Одет он был в грязное тряпье: он работал помощником машиниста на водокачке, вокруг которой лежали горы шлака…

Следующим вечером собрались на Демиезке, на глухой улочке, носившей символическое название Осторожная. Домик, внешне довольно крепкий, был как раз рассчитан на небольшую семью Федора Гусева: он жил со своей женой, которая вела домашнее хозяйство. Федор Николаевич любил шутить: «Что нам нужно, диду да бабе, на старости лет?» На лето дочь подбрасывала им из Умани старшего внука, крепыша с загорелым личиком, ученика двухклассного училища. Федор Николаевич был большим любителем рыбалки и часто брал внука с собой. Жена Федора, правда, за это ворчала на него, недовольная тем, что ей целыми сутками приходится оставаться дома одной. Зато зимой старая была очень довольна: придя с завода, муж большую часть времени проводил дома.

В этот вечер Федор пришел немного взволнованный, но радостный.

— Постели, Прасковья Кирилловна, праздничную скатерть на стол.

— Что у тебя за праздник? — удивилась она.

Ничего не ответив, Федор Николаевич спустился в погреб, открыл бочонок с солеными арбузами и принес в дом две миски зеленоватых плодов. Затем он опять спустился в погреб и вскоре поставил на стол полную тарелку соленых помидоров.

Теперь хозяйка спрашивала уже более настойчиво:

— Хотела бы я знать, Федюшка, что это у тебя за веселье предстоит?

— Эх, Параска, Параска, ты ведь знаешь, я люблю, чтоб все было тихо…

— Все же, — спросила она, — кто должен прийти к тебе?

— Один человек…

— Скажи, Федюшка, не тяни душу.

— Но… — он приложил палец к губе.

— Да разве я тебя не знаю, всю жизнь прожила с тобой в молчании. Никогда нельзя было мне поделиться с соседями, чем ты занят, куда идешь, куда едешь. Я ничего не знаю… Ничего не видала, ничего не слыхала.

— Вот такой я тебя люблю, — рассмеялся Федор Николаевич, и морщины вокруг носа растянулись в улыбке. Он был очень доволен. — В таком случае я тебе скажу: депутат Думы.

— О-го-го, куда хватил! — удивилась Прасковья Кирилловна. Она тоже была довольна своим мужем.

— А что же ты думала, моя старушка, что Федор Гусев вышел в тираж?

Она никогда не думала плохо о своем Феде. Хоть она и мало понимает в его книжках, которые он иногда приносит домой, хоть и не разбирается в листовках, найденных ею на дне сундука, она все же очень высокого мнения о нем и сердится, если сам о себе он скажет иногда полушутя-полусерьезно, что отжил свое и ни на что не годится.

— Мог бы мне доверять, Федя, знаешь ведь меня не один год.

— Сказал же я тебе — депутат Думы.

— Государственной или Киевской? — хочет знать жена.

— Видишь ли, это уже тебя не касается.

— Гляди, нужно покупать у него каждое слово!

— Ты слушай и молчи… — отрезал Федор.

Но тут в дом вошли студент Яков Ратнер и курсистка Анастасия Шишова.

— Садитесь, дорогие мои гости, — встретил их Гусев.

Прасковья Кирилловна подала две табуретки.

Гости поздоровались с хозяином и хозяйкой и молча сели.

Наступал вечер, начали расплываться силуэты деревьев, росших под окном. Немая темнота прокралась вместе с вечерними сумерками, как бы прикрывая тишину, царившую в маленьких комнатушках рабочего домика.

Настя поглядывала на соленые арбузы.

— Может, угостить пока барышню? — шепнула Прасковья Кирилловна мужу на ухо.

Тот недовольно пожал плечами: что женщина может придумать!