Преступники-сыщики

Мать Бенджамина тут же вооружилась свечой и проворно повела Троттла к лестнице; Бенджамин, по своему обыкновению, попытался последовать за ней. Но в его состоянии преодолеть несколько лестничных пролетов, даже снабженных перилами, оказалось ему не под силу. Он упрямо уселся на нижнюю ступеньку, уперся затылком в стену, и полы его огромного пальто раскинулись на ступенях вокруг него, словно грязное подобие шлейфа дамского придворного платья.

– Не сиди там, дорогой, – сказала его любящая мать, остановившись на первой же лестничной площадке, чтобы снять нагар со свечи.

– Я буду сидеть здесь, – ответил несносный Бенджамин, – пока утром не доставят молоко.

Жизнерадостная старуха проворно поднялась по ступенькам на второй этаж, и Троттл постарался не отставать от нее ни на шаг, глядя в оба и держа ухо востро. Пока что ни в прихожей, ни на лестнице он не заметил ничего необычного. Дом выглядел грязным, заброшенным и вонючим – но в нем не было решительно ничего, способного возбудить любопытство, если не считать слабого скребущего звука, который теперь чуточку усилился – хотя по-прежнему оставался негромким, – пока Троттл восходил вслед за своей провожатой на третий этаж.

На лестничной площадке Троттл увидел только паутину да куски штукатурки, отвалившейся с потолка. Мать Бенджамина ничуточки не запыхалась и выглядела готовой подняться хоть на самую крышу, если в том будет надобность. Слабый скрежет стал еще отчетливее, однако Троттл, в сравнении с тем, как впервые услышал его в прихожей внизу, по-прежнему ни на йоту не приблизился к разгадке того, что бы это могло быть.

На четвертом – и последнем – этаже обнаружились две двери; одна, запертая, вела на чердак в передней части дома; за второй, приоткрытой, виднелся вход на чердак в задней его части. Над лестничной площадкой в потолке был проделан лаз; но обвивавшая его паутина со всей очевидностью свидетельствовала, что им не пользуются уже долгое время. Скребущий звук теперь вполне отчетливо доносился из-за двери, ведущей на задний чердак; к величайшему облегчению Троттла, именно ее и распахнула жизнерадостная старуха.

Троттл последовал за ней, переступив порог, и впервые в жизни лишился дара речи от изумления при виде того зрелища, что поджидало его внутри комнаты.

На чердаке совершенно отсутствовала мебель. Должно быть, одно время его использовал тот, кому по роду деятельности требовался свет, причем в больших количествах, поскольку единственное окно, выходившее на задний двор, размерами в три или четыре раза превосходило те, что обычно прорубаются в таких помещениях. И под самым окном, на голых досках пола, лицом к двери стояло на коленях создание, увидеть которое в подобном месте и в такое время можно было ожидать меньше всего, – крошечный малыш, одинокий, худенький до невозможности, странно одетый, на вид ему было никак не больше пяти лет от роду. Грудь его крест-накрест перехватывала старая грязная голубая шаль, завязанная узлом на спине. Из-под нее выглядывали остатки того, что прежде, видимо, было женской нижней юбкой из фланели, а еще ниже ноги и его босые ступни обтягивали когда-то черные, а теперь порыжевшие чулки, которые были ему велики. Пара старых неудобных шерстяных манжет, покрывавших его худенькие ручонки до самого локтя, и большой хлопчатобумажный ночной колпак, сползший ему едва не на нос, довершали странный наряд, который был достаточно велик даже для того, чтобы в нем поместились двое таких же тщедушных мальчуганов, но недостаточно прочен, чтобы в нем можно было ходить или гулять.

Но здесь было и еще кое-что, поражавшее даже сильнее, нежели те лохмотья, в которые был закутан малыш, – игра, которой он забавлялся в полном одиночестве; именно это его занятие и производило, пусть и самым неожиданным образом, те самые скребущие звуки, долетавшие вниз через полуоткрытую дверь и раздававшиеся в тишине пустого дома.