Преступно счастливая

Он ужаснулся. Неужели сплетники донесли?! Тут же подумал про Игоря Малышко. Тот давно облизывался на Ирину, мог, стервец, и подсуетиться. Не для того, чтобы сделать ей больно, а чтобы дорогу себе расчистить. Идиот! Разве он, отец, бы допустил его до дочери?!

— Ириша, откуда ты узнала?

Он решил: если это Малышко, он его уволит и глазом не моргнет. И постарается сделать так, чтобы никто и никогда в этом городе о нем больше не слышал.

— Богдан сам рассказал мне, папа.

— Богдан? Сам рассказал?

— Да. Он был в отчаянии. Мучился. И во всем мне признался. Я… Я прогнала его.

— То есть ты с ним рассталась? — удивился он. — Но когда? Почему я ничего не знал?

— Я не афишировала. А вам с мамой не до меня, — вдруг поддела она, вспомнив их скандал двухдневной давности, когда они обвиняли друг друга в неверности.

Отец сделал вид, что не понял, и спросил:

— И что потом?

— А потом я его простила.

— Он просил прощения?

— Конечно, просил! Сразу, как признался мне во всем. Но простила я его не сразу. Он не надоедал мне. Он просто страдал. На расстоянии. Я это знаю, я это видела.

Ирина медленно вернулась в кресло, свернулась в нем клубочком. Уставила невидящие глаза на окно, за которым чернели поздние сумерки.

— Он страдал. Но не надоедал мне. Я потом ему позвонила. И попросила приехать. Потому что не могу без него жить, дышать… Ты это понимаешь? — По ее лицу покатились слезы. — А тут все и началось. Я его жду. А к вам следователь явился. Богдан потом мне рассказал, как он вынимал из вас душу, этот Волков. Как он говорил с вами…

— Как?

Сячин подошел к креслу, в котором корчилась от горя его дочь, присел перед ним на корточках, погладил девушку по коленке, обтянутой домашними трикотажными штанами. У него просто разрывалось сердце от ее боли. У него взрывался мозг от того, что он все это просмотрел. Все просмотрел!

И роман Богдана с Марией Стрельцовой. И его признание дочери. И ее прощение. Их примирение. Он ослеп? Слишком погрузился в себя? Почему он все это проглядел?

— Он говорил с вами, папа, как с потенциальными преступниками!

— Это Богдан тебе нажаловался?

Он поднялся с корточек, отошел к окну, уставился на мокрый от растаявшего снега сад. Зря! Зря он познакомил этого парня со своей дочерью. Не вышло толку из их отношений.

— Богдан мне не жаловался. Он просто рассказал мне все.

— Что — все? — напрягся Сячин.

— Что эта Маша была настоящей шлюхой! Что соседи утверждают, что к ней ходил не один мужчина, а сразу несколько! И быть отцом ее ребенка мог каждый!

— Он и об этом тебе рассказал? О том, что Мария была беременна?

— Конечно!

— Но зачем?!

— Затем, папа, что ранее он думал, что является отцом этого ребенка, понимаешь! Он страдал от этого! И переживал настолько сильно, что…

— Что взял и убил ее, — тихо, скорее для себя, обронил Сячин.

Но дочь услышала. И неожиданно встала у него за спиной и проговорила:

— Нет, папа, он этого не делал. И мы оба это знаем. И ты сделаешь все, чтобы вытащить его из этой гадкой тюрьмы! Ты должен нанять адвокатов, заплатить им, сколько они запросят! Можешь подкупить следователей, судью, весь этот мир с его гребаной системой! Но ты вытащишь Богдана из тюрьмы, понял?!

И ее кулачок, кулачок любимой единственной дочери, врезал ему что есть сил между лопаток. У него, честно, свело шею от ее удара. Сячин медленно повернулся. Уставился на нее, как если бы видел впервые.

Красавица! Даже в растрепанном заплаканном виде — все равно красавица. Она же его дочь! Родная! Плоть от плоти, кровь от крови. Почему она смотрит сейчас на него холодно и отстраненно?! Что? Что произошло?!

— Ты простила ему его измену, так? — спросил он, медленно боком обходя Ирину и отходя метра на два.

— Да, простила.

— Ты простила ему то, что он сделал этой девке ребенка?

— Не факт, что это был его ребенок! — фыркнула она с бешеной злостью. — С этой шлюхой не спал только ленивый!

— И все же… Вдруг это был именно его ребенок? Ты простила ему это?

— Да. Простила.

И вдруг она сказала так надменно, так цинично, что у Сячина мурашки помчались по спине.

— Этот зародыш умер вместе с матерью, папа. Так что прощать мне теперь Богдану нечего. Так что скажешь? — Она снова подкралась и опять встала у него за спиной.

— По поводу? — Он не обернулся, внутренне сжавшись и ожидая от нее удара в спину.

— Что ты намерен предпринять для того, чтобы вытащить Богдана из следственного изолятора, а, папа?

— Я не знаю, дочь… — Сячин зажмурился, втянул полную грудь воздуха. — Я не знаю, что могу сделать. И главное… Главное, хочу ли я!

— В смысле?! — Ирина обежала его и встала перед ним лицом к лицу. Лицо злое, напряженное. — Что значит, хочешь ли ты?!

— А если это он ее убил? Он состоял с ней в отношениях. Он не скрывал это от тебя. Не скрыл и от следствия. Она, возможно, была от него беременна. И, возможно, шантажировала его. Это способно вывести из себя, знаешь! А Богдан парень горячий. И главное… У него нет алиби, Ириша. На вечер убийства Марии Стрельцовой у него нет алиби.

И тут его дочь, его родная единственная дочь, плоть от плоти, кровь от крови, тычет его в грудь пальчиком и говорит: