Претерпевшие до конца. Том 1

Знамениями, вообще, были переполнены обе истории. Царствование Людовика началось страшной давкой во время праздничного фейерверка. Царствование Николая – Ходынкой. А сколько мрачных пророчеств довелось им услышать! Беду царствованию Николая пророчили ещё издавна: монах Авель, старец Исидор и другие. Пророчила Пашенька Блаженная, махавшая красным лоскутком перед Императрицей. И сколькие, сколькие ещё… Словно нарочно нагнеталась атмосфера, осуществлялся методический психологический террор. Внедрялась в сознание венценосца ложная мотивация о предрешённости всего, о бесполезности сопротивления. Ломалась и без того не стальная воля. Царя нарочно подводили к его роковому шагу, психологически загоняли в угол. И загнали…

Духовное состояние российского и французского общества перед революциями давало благодатнейшую среду для развития нездорового мистицизма, проявления которого не обошли ни Императрицу Александру Фёдоровну, ни Марию-Антуанетту, появления всевозможных шарлатанов, усугубляющих смуту. И снова вспоминался испещрённый пометами Карлейль, как никто сумевший передать существо французской трагедии: «Посмотрите, как ужасно, уверяю вас, ужасно обстоит дело с теми самыми «осуществленными идеалами», причем всеми до единого! Церковь, которая семьсот лет тому назад была на вершине своего могущества и могла позволить себе, чтобы сам император три дня простоял на снегу босиком в одной рубашке, каясь и вымаливая себе прощение, вот уже несколько веков чувствует себя неважно и вынуждена, забыв прежние планы и распри, объединиться с более молодым и сильным организмом – королевской властью, надеясь тем самым задержать процесс старения, – теперь они поддерживают друг друга и если падут, то падут вместе. Увы, но и несвязное, свидетельствующее о старческом маразме бормотание Сорбонны, по-прежнему занимающей свой старинный особняк, никак нельзя принять за идеи, направляющие сознание людей. Отнюдь не Сорбонна, а Энциклопедия, философия, бесчисленное (никто не знает, сколько их) множество готовых на все писателей, антирелигиозных куплетистов, романистов, актеров, спорщиков и памфлетистов приняли на себя духовное руководство обществом…»

Не то же ли было в России? Не в таком ли униженном положении находилась наша Церковь во весь синодальный период? И целые поколения воспитывались не мужами разума, а всевозможными шарлатанами… О, а сколь схожи эти шарлатаны! Да, собственно, шарлатаны французские и породили наших, наши выучились у них. Презирающие русский народ «интеллигенты» не могли даже собственной идеи измыслить. Эти пустые людишки могли лишь перепевать, коверкая, подобно бездарным копиистам, идеи чужие, обезьянничать, донашивать чужие обноски. И в этих обносках щеголяя, гордиться собственной «просвещённостью», поднимающей их над «диким» народом!

А г-да литераторы? Кем был «великий» Бомарше, заигрывавший в своих сочинения с революцией? Обычным спекулянтом! Этим «благородным» ремеслом он занимался ещё при короле. А после революции, в которой, разумеется, участия не принимал, продолжил, нажив недурной капитал. Наши «буревестники» тоже сильно скорбели о народе. Правда, предпочитали делать это в тепле и уюте острова Капри…

Старик Мармонтель, автор романов и пьес, доживший до революции в отличие от Вольтера, Руссо и прочих духовных отцов её, писал в письме Национальному собранию, что идеи, которые он проповедовал, имели для него лишь прелесть утешающего желания, и у него не было ни малейшего желания предугадывать их следствия. Было ли такое желание у господ Огарёвых и Герценов? У Белинских, Чернышевских и прочих? А публика внимала им! Так же, как внимало французское общество своим «мудрецам». Маршал де Сегюр, чудом уцелевший во время террора, вспоминал: «Мы, мы, аристократическая молодёжь Франции, без сожаления о прошедшем, без опасений за будущее, весело шли по цветущему лугу, под которым скрывалась пропасть… Хотя это были наши привилегии, жалкий остаток нашего былого могущества, которые подкашивались под нашими ногами, нам нравилась эта маленькая война. Мы не испытывали её ударов; перед нами развертывалось только зрелище. Это были битвы лишь на словах и на бумаге, и нам не казалось, чтобы они могли поколебать то высокое положение, которое мы занимали и которое казалось нам несокрушимым. Мы смеялись над тревогой двора и духовенства, восставшего против этого духа нововведений. Мы аплодировали республиканским сценам в наших театрах, философским речам наших академий, смелым сочинениям наших литераторов». Сегюр добавлял, что его сверстникам нравилось сочетать патрицианское положение с плебейской философией…

Сколько таких «сегюров» было и среди аристократии русской! И как дорого пришлось платить обеим за заигрывания с «плебейской философией»…