Претерпевшие до конца. Том 1

Братец нагрянул, словно снег в летний день, нежданно-негаданно. Хоть бы заранее упредил! Ведь от отца возвращался, а тот адресок Аглаи знал – единственный, от кого не хватило духу скрыться, из-за кого не посмела «умереть». Но да Серёжа предупредительностью никогда не отличался. Сам не ведал, каковы его планы на другой день будут, и решал всё порывом, настроением… Как же некстати его настроение на сей раз пришлось!

Едва Аглая увидела сухую, быструю в движениях фигуру братца в окно, мытьём коего была занята, так и обмерла. Так и осела на подоконник, мокрую тряпку к груди прижав. Кольнуло под сердце: не миновать беды! И лихорадочно завертелось в голове – как избежать? Но нет, нет такого способа. Нельзя избежать падающего на тебя дерева, даже если ты очень прыток…

Когда бы ещё изверг куда по делам отлучился! Так нет! Как назло дома был – сидел, играл сам с собою в шахматы. Это любимым время препровождением сделалось у него. На книги лишь иногда косился с непонятной грустью:

– На кой чёрт они теперь?

И с такой же печалью разглядывал карту звёзд, висевшую над его кроватью – память о давнем увлечением астрономией. Иногда подзывал маленькую Нюточку, тыкал своим жёлтым пальцем в карту:

– Видишь, дитя, эту звёздочку? А вот эту? Это созвездие гончих псов! Запомни! А теперь покажи-ка мне Большую Медведицу…

В сущности, грех было жаловаться. В такой роскоши жили, какой и ярославские баре прежде, должно быть, не знали. Изверг денег не жалел, чтобы у его гражданской жены «всё было». Вот, только душило это «всё» хуже самой горькой нищеты! Каждая вещь в доме руку жгла, потому что знала Аглая – она краденная. Вернее, «экспроприированная». Однажды высказала это Замётову:

– А что, товарищ инженер, не претит душе вором быть? Или это при вашей власти ремесло благородное?

– Язык попридержи! – нахмурился изверг. – Души у меня нет, её ты у меня, что червь ненасытный, выела. А вещей этих я не воровал! Не мели!

– Другие воровали. Что ж за разница? Другие у мёртвых их украли, а ты взять не побрезговал. Цацки мне притащил? А что это за цацки? Их, поди, барышня какая носила… А твои дружки над ней надругались, измучили и убили, а с мёртвой сняли, всё, что ценного было. А ты мне тащишь?! Да нешто я их одеть могу?!

– Заткнись, ведьма! – вскрикнул Замётов, занося руку. – Не доводи до греха!

– Ударь же! Что ж не бьёшь? – Аглая опустилась на колени и подставила лицо. – Я ведь твоя наложница! Рабыня! Так бей же! Хоть кулаком, хоть плетью!

– Зарежу я тебя… – прошептал изверг пересохшими губами. – Видит Бог, зарежу…

– Бог, Замётов, ничего не видит. Бога вы отменили.

Так и не посмел ударить, ушел… А Аля цацки те продала, а на деньги вырученные накупила гостинцев и отправила отцу в деревню. Хоть одно утешение было – своим пособить. Кабы не её помощь, так, должно, братишки с сёстрами с голоду бы сгинули. А так… Для чего всем пропадать? Её пропащей души на все их, чистые, хватит.

Росла и Нюточка в тепле и сытости. Росла и с каждым днём всё более походила на отца, всё более проступала в ней аскольдовская порода. И это пугало. Ну как дознается изверг, чья дочь под его кровом растёт? Не простит, не простит… Тогда и впрямь зарежет.

Благополучие родных, благополучие Нюточки – это стало главным для Аглаи. И за это принуждена она была платить своей болью и унижением, едва ли ни всякую ночь переживая ночь давнюю, роковую, разбившую вдребезги всю её жизнь. Как ни старался изверг быть добрым, заслужить прощение, а только каждое прикосновение его было для Али повторением пережитого некогда ужаса. И иной раз, лёжа рядом с ним, мелькала и в её голове отчаянная мысль о ноже… Но была Нюточка. И отец с семьёй. Ради них надо было вынести и это…

Между тем, прошлое не отпускало Аглаю. Как-то на базаре кто-то грубо схватил её за руку:

– А ну, постой, кралечка моя ненаглядная!

Только по плутоватым зелёным глазам узнала она в заросшем, оборванном бродяге Фильку. Похолодела вся, едва не выронив кошёлку с продуктами:

– Филя? Откуда ты?

– Откуда ж мне быть, как не с погорелого места?

– А дядя Антип что же?

– Помер батя. И мамаша тоже, – Филька сплюнул, осклабился щербатым ртом. – Горькая я теперь сиротина, вот что! Ни кола, ни двора! Баба болезнует, дети… Двое померли с голодухи, а один пока клювом щёлкаеть: дай да дай ему! Так-то! А ты, смотрю, не нам чета! Бела да румяна! Поди, твой-то большевик мясом тебя потчует, – филькины глаза блеснули зло. – А как это он, интересно знать, девчонку барскую воспитывает? Что онемела-то? Не знает, чай, товарищ Замётов, чьё семя взращивает? Не зна-ает! А как ты думаешь, друг мой Аглаша, что будет, коли он, не дай Господи, узнает? Шила-то в мешке не утаишь!

– Замолчи, Филька! – взмолилась Аглая, опасливо глядя на проходящих мимо людей. – Христом Богом молю, замолчи!

– Сложно мне молчать, кралечка моя! Так и рвётся из груди правда-матка! Но! – Филька подбоченился. – Мы люди с пониманием! Можем и навстречу пойтить! Если к нам с того же фасаду отнестись.

– Чего тебе нужно, говори!