Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

– Что ж… Можно, конечно, кое-что и сделать… Ну да вы устали, наверное, да и я, честно говоря, тоже подустал, – тут чекист прижал ладонь к области сердца, слегка массируя пальцами грудную мышцу. – Завтра продолжим!

По замыслу Петра Никандровича, к утру Тарутин должен был окончательно дозреть, и тогда уже он бы провел его вербовку – легко и красиво. Но этого не случилось. Ночью у Петра Никандровича прихватило сердце, да так, что врачи его еле-еле откачали. После этого он провел полтора месяца в больнице и три месяца в санатории, а затем был отправлен на пенсию. А дело Юрия Денисовича Тарутина ушло в суд, где он получил свои четыре года лагеря и два года административной ссылки. Информация о нем как о «перспективном» с точки зрения вербовки объекте осела в бумагах, но вспомнили об этом гэбисты много позже – когда Юра уже прибыл в мордовские политзоны…

* * *

– Здравствуйте! Вас как зовут?

– Юра…

– А по батюшке?

– Юрий Денисович…

– Рад знакомству, Юрий Денисович! А я – Евгений Леопольдович! – и высокий широкоплечий человек в серой лагерной спецодежде протянул Юре руку.

– Очень… приятно, – с трудом выдавил из себя Юра. Первый его по прибытии в лагерь диалог был совсем не похож на то, что он себе представлял. И следующий вопрос тоже его удивил:

– Скажите, Юрий Денисович, а вы кто по национальности?

– Я?

– Да, вы.

– Я – русский…

– Ага! Ну, значит, вам к нам!

Через несколько дней суть вопроса о национальности прояснилась. Политические, как и уголовники, имели свою внутреннюю систему самоорганизации, которая, однако, не имела ничего общего с социальной иерархией мира блатных. Единая масса политзеков делилась на национально-религиозные общины – русскую православную, украинскую православную и украинскую униатскую, а также армянскую, грузинскую, латышскую, эстонскую и многие другие. Особняком держались те, кого именовали правозащитниками – их, впрочем, никогда не бывало много. Все вопросы решались либо в рамках отдельной общины, либо, если того требовали обстоятельства, на специальных сходах, где собирались делегированные представители каждого сообщества. По этой-то причине вопрос о национальности был всегда одним из первых и ключевых, ибо от ответа на него зависело, с кем ты будешь в первую очередь взаимодействовать, общаться, дружить. Впрочем, это не отменяло ни дружбы, ни общения, ни тем более солидарных действий вместе с представителями «чужих» общин – просто такая система была естественной и потому простой и эффективной формой самоорганизации. А самоорганизация была обязательным условием выживания: без этого ни связь с волей (в том числе и с зарубежьем), ни сопротивление лагерной администрации стали бы невозможны.

Буквально через несколько часов после прибытия в лагерь Юра стал замечать, что среда, в которую он попал, сильно отличается от того, что ему описывал «заботливый» Петр Никандрович. «Нелюди» и «фашисты» общались на «вы» (на «ты» были только старые приятели и друзья), в большинстве своем говорили на чистом литературном русском языке, в котором не то что мата, но даже и жаргонизмов почти не присутствовало. Впрочем, не только на русском: на второй день после прибытия Юра услышал, как встречавший его Евгений Леопольдович что-то живо обсуждает по-немецки с другим политзеком – старым, но стройным и по-военному подтянутым, чего не могла скрыть даже безобразная серая зековская роба.

– Евгений Леопольдович, так вы и немецкий знаете? – восхищенно спросил Юра.

– Да, более или менее, – ответил тот. – Не вполне идеально, но читать и говорить могу.

– Ух ты! – не смог сдержать своего восторга Юра и немного настороженно продолжил:

– А можно спросить?

– Спрашивайте.

– А с кем это вы говорили?

– А, это Анри Бонье! Он вообще-то бельгиец, валлон, но я не знаю французского, зато мы оба знаем немецкий. Так что говорим на немецком.

– А как же он сюда попал?

– Осенью сорок четвертого под Дерптом получил контузию, попал в плен.

– И он с того самого времени в лагерях?

– С того самого.

Историю старого валлона Юра Тарутин узнал несколько позже: в 1956 году Бонье должны были отправить на родину, но по каким-то причинам этого не сделали. А когда снова вспомнили о нем, то стало неудобно: пришлось бы объясняться и с бельгийским посольством и, возможно, даже и с посольством ФРГ – мол, почему не освободили вместе с остальными? Вот и решили оставить его на политзонах, регулярно продлевая срок заключения.