Прежде, чем их повесят

— Деньги, которые Давуст забрал у туземцев! После восстания! Он заставил меня собрать всех, кого я посчитал богатыми, а потом повесил их с остальными. Мы конфисковали всё, что у них было, и поделили между собой! Он хранил свою долю в сундуке в своих покоях, а когда он исчез… я забрал их!

— Где деньги сейчас?

— Их нет! Я их потратил! На женщин… и на вино, и… и, на всё подряд!

Глокта цокнул языком.

— Так-так. — Жадность и сговор, несправедливость и предательство, грабеж и убийство. Все составные части истории для того, чтобы взбудоражить массы. Пикантно, но вряд ли существенно. Он пошевелил рукой на клещах. — Меня интересует сам наставник, а не его деньги. Поверьте, я устал задавать этот вопрос. Что стало с Давустом?

— Я… я… я не знаю!

Наверное, правда. Но это не похоже на ответ, который мне нужен.

— Ответ неверный. — Глокта сжал ладонь, и металлические челюсти легко прошли через плоть и с тихим щелчком встретились посередине. Харкер взревел, забился и зарычал от мучения, кровь полилась из красного квадратика плоти, где раньше был сосок, и тёмными полосами потекла по бледному животу. Глокта поморщился от боли и потянул голову, пока в шее не щёлкнуло. Удивительно, что со временем даже самые ужасные страдания других становятся… утомительными.

— Практик Иней, инквизитор истекает кровью! Будь любезен!

— Профу профения. — Лязгнуло железо, которое Иней достал из жаровни; оно светилось оранжевым. Даже там, где сидел Глокта, он чувствовал его жар. Ах, раскалённое железо. В нём нет секретов, оно никогда не лжёт.

— Нет! Нет! Я… — Слова Харкера растворились в булькающем вопле, когда Иней прижал клеймо к ране, и комната медленно наполнилась солоноватым запахом жарящегося мяса. Запахом от которого, к отвращению Глокты, в животе у него заурчало. Сколько времени прошло с тех пор, как я ел хороший кусок мяса? Он вытер свободной рукой испарину с лица и пошевелил ноющими плечами под плащом.

Отвратительными делами мы тут занимаемся. Так зачем я это делаю? Единственным ответом был тихий скрип, раздавшийся, когда Иней осторожно положил железо обратно в угли, подняв облако оранжевых искр. Харкер изогнулся, захныкал и затрясся, его слезящиеся глаза выпучились, и струйка дыма всё ещё вилась над обугленной плотью груди. Да, отвратительное дело. Несомненно, он заслужил, но это ничего не меняет. Наверное, у него нет никаких ключей к тому, что стало с Давустом, но это тоже ничего не меняет. Вопросы надо задавать, причём так, словно он знает ответы.

— Почему вы продолжаете упорствовать, Харкер? Быть может… вы предполагаете… что когда я закончу с вашими сосками, у меня иссякнут идеи? Об этом вы думаете? Что я остановлюсь на сосках?

Харкер уставился на него, пузыри слюны набуха́ли и лопались на его губах. Глокта наклонился поближе.

— О, нет-нет-нет. Это только начало. И даже не начало. Время открывается перед нами в своём безжалостной избытке. Дни, недели, и даже месяцы, если понадобится. Вы всерьёз считаете, что сможете так долго хранить свои секреты? Теперь вы принадлежите мне. Мне и этой комнате. Это не прекратится, пока я не узнаю то, что должен узнать. — Он протянул руку и сжал пальцами другой сосок Харкера. Взял клещи и раскрыл из кровавые челюсти. — Неужели так трудно понять?

Столовая магистра Эйдер являла собой поистине баснословное зрелище. Алые с серебром, пурпурные с золотом, зелёные, синие и ярко-желтые ткани колыхались от лёгкого ветерка из узких окон. Ажурные мраморные панели украшали стены, а по углам стояли огромные вазы высотой с человека. На полу валялись кучи чистейших подушек, словно приглашая посетителя развалиться и с комфортом потакать своим желаниям. В высоких стеклянных колбах горели разноцветные свечи, отбрасывавшие тёплый свет во все уголки и наполнявшие воздух сладким ароматом. В конце мраморного зала прозрачная вода тихо лилась в звездообразный бассейн. Во всём этом было что-то театральное. Словно будуар царицы из какой-то кантийской легенды.