Прежде чем их повесят

— Какое потрясающее благородство! — фыркнула Конейл. — Она бы наверняка в обморок грохнулась от благодарности, если бы тебя сейчас услышала! Я тоже постоянно вспоминаю тот день. День, когда кончилось старое время. Как мы собрались перед домом Делателя, жаждущие мести. Как мы, со всем нашим искусством и нашей яростью, не могли даже поцарапать ворота. Как ты шептался с Толомеей ночью, умоляя впустить тебя. — Конейл прижала сморщенные руки к груди. — Какие ласковые слова ты говорил! Я и не думала, что ты знаешь такие слова. Даже меня — старого циника — они тронули. Как могла невинная Толомея устоять и не распахнуть перед тобой ворота отца и собственные ноги? И какая награда, братец, досталась ей за ее жертву? За помощь тебе, за доверие, за любовь? Наверное, это была волнующая сцена! Вы втроем на крыше. Глупая молодая женщина, ее ревнивый отец и ее тайный любовник. — Конейл горько рассмеялась. — Такой состав никогда не приводил к добру, но редко все кончалось так ужасно. Оба — отец и дочь. Долгий прыжок!

— У Канедиаса не было жалости, — прорычал Байяз, — даже к собственному ребенку. На моих глазах он сбросил дочь с крыши. Мы боролись, и я скинул его вниз, объятого пламенем. Так был отмщен наш учитель.

— Ой, какой молодец! — Конейл захлопала в ладоши, изображая восторг. — Всем нравится счастливый конец! Скажи мне только одно. Что заставило тебя так долго рыдать по Толомее, когда ради меня ты не пролил ни слезинки? Ты решил, что тебе подходят только непорочные женщины, брат? — Конейл захлопала ресницами, изображая невинность. — Невинность? Самое мимолетное и бесполезное из достоинств. Я никогда на него не претендовала.

— Тогда, сестра, это единственное, на что ты не претендовала?

— Вот прекрасно, моя любовь, замечательно. Именно твоим постоянным остроумием я восхищалась больше всего. Кхалюль был более умелым любовником, конечно, но у него не было ни твоей страсти, ни твоей дерзости. — Конейл со злобой ткнула кусок мяса вилкой. — Путешествовать на край Мира, в твоем возрасте? Стащить то, что запретил учитель? Вот истинная смелость.

Байяз презрительно рассмеялся.

— Что ты знаешь о смелости? Ты все долгие годы не любила никого, кроме себя! Ты ничем не рисковала, ничего не отдавала, ничего не создала! Ты позволила сгнить всем дарам нашего учителя! Храни свои пыльные истории, сестра. Они никому не нужны.

Маги уставились друг на друга в ледяном молчании, воздух раскалился от их бурлящей ярости. Ножки кресла Длинноногого негромко скрипнули, когда он осторожно отодвинулся от стола. Ферро сидела напротив, на ее лице застыла хмурая подозрительность. Малахус Ки сидел оскалившись, не сводя глаз с учителя. Джезаль сидел, затаив дыхание, от души надеясь, что в результате малопонятного спора никто не сгорит.

— Ну… — отважился брат Длинноногий. — Я думаю, нужно поблагодарить хозяйку за прекрасное угощение… — Маги одновременно припечатали его беспощадными взглядами. — Теперь, когда мы близки… к нашей главной… цели… э… — Навигатор сглотнул и уткнулся взглядом в тарелку. — Неважно.

* * *

Ферро сидела голая, прижав одну ногу к груди, ковыряла корку на колене и хмурилась.

Она хмурилась на тяжелые стены комнаты, прикидывая вес старого камня, окружавшего ее. Она вспоминала, как хмурилась на стены камеры во дворце Уфмана и подтягивалась, чтобы выглянуть в крохотное окошко, почувствовать солнце на лице и помечтать о свободе. Она вспоминала натирающие оковы на лодыжке и длинную тонкую цепь, гораздо более прочную, чем была на вид. Она вспоминала, как боролась с цепью, придумывала, как от нее избавиться, тянула за ногу, пока кровь не потекла из раны. Ферро ненавидела стены. Для нее они всегда означали ловушку.

Ферро хмурилась на кровать. Она ненавидела кровати, и диваны, и подушки. От мягких вещей сама становишься мягче, и ей они были не нужны. Она вспоминала, как лежала в темноте на мягкой кровати, когда впервые стала рабыней. Она была еще ребенком, маленьким и слабым. Лежала в темноте и плакала от одиночества. Ферро резко ткнула в болячку и почувствовала, что под ней сочится кровь. Она ненавидела этого слабого, глупого ребенка, который дал поймать себя. Она презирала память о той девочке.

Дольше всего Ферро хмурилась на Девятипалого, который лежал на спине в куче одеял, запрокинув голову. Рот открыт, глаза закрыты, воздух свистит в носу, бледная рука откинута в сторону под неудобным углом. Спит, как младенец. Зачем она трахалась с ним? И зачем продолжает? Не надо было прикасаться к нему. Не надо было с ним разговаривать. Ей не нужен уродливый, большой розовый дурак.

Ей никто не нужен.