Презирая дымы и грозы

Только 14-го июля, в день рождения Любови Борисовны, они никуда не поехали, а просто ходили по центральным улицам Ленинграда и смотрели на дома, на людей, на виды города. Подолгу сидели в парках, дышали особенным ленинградским воздухом, и Любовь Борисовна рассказывала маме, как она тут бывала первые разы, как заводила знакомства по работе, как однажды опасно заболела и попала в больницу, где пролежала две недели...

Конечно, был обед в ресторане, потом еще один поход в парикмахерскую для освежения маникюра и интересный вечер в театре. Правда, смотреть пришлось что-то такое, что не запомнилось. Но главной для них была атмосфера театра!

Последний день они посвятили теплоходной экскурсия по рекам и каналам Ленинграда — Фонтанке, Мойке, Крюкову каналу… Всего Фонтанку с Невой соединяет 65 рек и каналов — все их после одной экскурсии запомнить невозможно.

Незаметно истекли дни, посвященные Ленинграду, с которым они встретились в лучшую его пору — в волшебные летние ночи...

— Прощай, белый город... — печально повторяли они, садясь 17-го июля в самолет на Днепропетровск. — Прощай, город Пушкина и Достоевского. Спасибо тебе за все!

Лечение в санатории

Настали годы перестройки, и Любовь Борисовна поняла, что научная работа на долгий период потеряла перспективу. Главное, что она доказала свою научную состоятельность, — как и ее муж, выполнила диссертацию, которую хвалили на самых престижных научных советах. После этого она без сожаления рассталась с исследовательским институтом и ушла в местную промышленность, а именно — в полиграфию, в новую отрасль, где ей пришлось постигать работу с азов.

Тем не менее, на втором году пребывания в новой системе она вполне освоилась, стала заметной фигурой в районе. Ее избрали членом промышленной комиссии райкома партии, в связи с этим она регулярно участвовала в проверках работы промышленных предприятий. Да и в городе ее знали — по общественной работе в горкоме партии, где она была членом ревизионной комиссии.

Как-то в обкоме профсоюза работников культуры ей предложили путевку в санаторий, где можно было полечить опорно-двигательный аппарат, колени, другие суставы. И она сразу подумала о Прасковье Яковлевне, о ее больных руках!

Она приложила усилия и переадресовала путевку на имя своей мамы.

Наверное, тут уместнее всего рассказать о здоровье Прасковьи Яковлевны и вообще о ее отношении к себе.

В зале нового дома, выстроенного самолично Борисом Павловичем, стоял буфет, купленный к новоселью. Естественно, был он советского промышленного производства, изготовленный из древесной плиты, крытой тонким лакированным шпоном, и ни в какое сравнение не шел с довоенным буфетом, взамен которого встал в строй.

Старый буфет был чудом, задолго до войны изготовленным мастерами-краснодеревщиками по индивидуальному проекту — из вишневого дерева. Вследствие долгого служения людям он почернел, утратил внешний защитный слой, покрылся мелкими трещинами и за это в послевоенное время был жестко выкрашен Борисом Павловичем в синий цвет.

Не знаю, где этому некогда роскошному предмету мебели было место при жизни первых хозяев, но в описываемое время он стоял в углу кухни, справа от входа. По сути такая изношенная мебель имела право на бессрочный отдых, и ничуть не возражала бы против самой заброшенной свалки. Но этот буфет был предметом памяти о родителях и служил Прасковьи Яковлевне кухонным посудником. О, сколько всего он помнил, в частности, настоящий чай, которым навеки пропах!

Наконец никакая краска ему уже не помогала, никакие запахи не шли в зачет, и перед переездом в новый дом его выбросили. А взамен купили новый буфет, о котором речь. В нем хранилась дорогая посуда, используемая не каждый день, а по праздникам.

Место новому буфету выбрали удачно — у простенка со спальней, где он вписался от двери до наружной стены. В новом буфете под столешницей было два выдвижных ящичка. Так вот в левом из них (если стоять лицом к буфету) лежали лекарства в маленьких картонных упаковках, а во втором, в правом, — стопочки накрахмаленных и отутюженных носовых платочков Прасковьи Яковлевны и ее мужа. В этом ящике всегда приятно пахло. Наверное, платочки где-то соприкасались с парфюмами. Там же лежала нехитрая косметика: пудра и пара тюбиков губной помады. Другими средствами Прасковья Яковлевна не пользовалась. Да и пудру с помадой употребляла только в исключительных случаях.

Обязательно были у нее и духи — очень дорогие, с тонким ненавязчивым ароматом. Они несли дразнящий, головокружительной дух богатства, лучшей зазывной жизни. Прасковья Яковлевна хранила их в кармане своего выходного костюма, что висел в гардеробе. Использовала крайне экономно. И при всяком использовании повторяла, что это довоенные духи, с абсолютным качеством.

— Не знаю, чем я буду пользоваться, когда они у меня закончатся, — горестно говорила она. — Теперь таких нет.