Прямой эфир (СИ)

— Детей. Правильнее говорить детей. Был бы он с тобой, не забеременей ты так вовремя? — ухмыляется, а я так явственно ощущаю покалывание на щеке, словно она ранила меня не колкой фразой, а увесистой оплеухой, от которой перед глазами уже заплясали искры. — Я та, кого он будет хотеть всегда: в машине, на рабочем столе, в спальне квартиры, которую снимал для меня не один месяц, в вип-ложе ресторана или в запотевшей кабинке душа. О таких, как я, мечтаю, Лиза, а таких, как ты, терпят. Так что бойся. Каждое утро, когда будешь завязывать ему галстук, помни, что, возможно, именно я буду его снимать.

Терпят? Так это называется? Его поцелуи, его взгляды, его слова лишь проявление железной выдержки? Смирение, ведь бросить детей он никогда себе не позволит, поэтому должен играть эту роль по уши влюбленного мужа?

Проглатываю обиду, умоляя глупое сердце перестать так болезненно сжиматься, и все-таки опускаю глаза, боясь, что слезная пелена перед моим взором падет, пролившись потоком слез по побледневшим щекам.

— Господи, — едва ли не вскрикивает, воззрившись на меня в недоумении, и уже не скрывает веселья, открыто посмеиваясь над моей реакцией. — Ты ведь не думала, что это любовь?

Думала! Господи, сколько раз я убеждала себя, что это непросто попытка сохранить брак, а чувства, пусть и проснувшиеся с опозданием, но самые что ни наесть настоящие чувства, благодаря которым мы сможем перевернуть эту страницу! Засыпала, с наслаждением вбирая в себя его тепло, покрываясь мурашками, когда ладонь спящего рядом мужчины, опускалась на мою талию. Просыпалась, ловя на себе горящие взгляды заспанного супруга, надеясь, что он больше ни на кого так не посмотрит… Только не после того, как узнал всю горечь потери…

— Лиза, — растягивает мое имя, смахивая следы веселья с ресниц указательным пальцем. — Какая ты все-таки жалкая.

Жалкая. Такое короткое и такое емкое определение. Недолюбленная, недоласканная, преданная и вдобавок ко всему совершенно растоптанная этой самоуверенной женщиной.

Наверное, именно эта насмешка в голосе, ее восторг от осознания блистательного триумфа, помогает мне с такой легкостью вернуть контроль над собственным телом. Теперь моя очередь подходить: не знаю, откуда берутся силы, но даже опостылевший аромат, когда-то вызывавший во мне рвотные позывы, больше не кажется таким нестерпимым. Останавливаюсь, смиряя ее глазами, и намеренно долго не отвечаю, желая отыскать в ней хоть какой-то изъян. Нос. Уж слишком он острый…

— Разве? А по-моему, посочувствовать стоит тебе, — произношу, и от осознания, что это вовсе не ложь, даже, кажется, улыбаюсь, заводя женскую черную прядь за ухо, украшенное серьгой в форме дождевой капли. — Стараешься, соблазняешь моего мужа, караулишь меня в туалетах, что-то планируешь, просчитываешь наперед… А эту ночь, как и сотни других он проведет с жалкой, невзрачной, серой мышью. Ведь ты считаешь меня таковой? Видишь? — радуюсь, что администрация ресторана не поскупилось на лампы в этой просторной комнате, и упиваюсь отблеском камня от моего обручального кольца, скользнувшим по лицу соперницы. — Так что я не буду принюхиваться к его рубашкам, заглядывать в его мобильный и устраивать проверки в разгар рабочего дня. Ведь будь ты уверена в своей победе, тратить драгоценное время на разговоры со мной, ты бы точно не стала.

Молчит. Лишь бровь ползет вверх, с головой выдавая ее удивление. Разворачиваюсь, неторопливо отдаляясь от девушки, задумчиво сверлящей взглядом мою прямую спину, но прежде чем уйти, добавляю:

— Кстати, о галстуке: если тебе посчастливится его снять, в чем я очень сильно сомневаюсь, будь добра повязать новый узел. Нью — классик, — дергаю ручку, уверенная, что она абсолютный ноль в повязывании шейных платков, и не могу отказать себе в удовольствии, хоть немного ее уколоть. — Впрочем, ты вряд ли хоть что-то в этом смыслишь, верно? Любовницы ведь специализируются на мужских ширинках.

Она что-то бросает мне напоследок, но тяжелая дубовая дверь и музыка, доносящаяся из зала, лишают меня возможности разобрать хоть слово. Да и стоит ли? Сказано было уже немало.

Заставляю себя не оглядываться, итак зная, что Яна дышит мне в затылок, так громко отстукивая шпилькой по плитке, что мне нестерпимо хочется зажать уши руками. Зажмурится, закричать в полную силу, разбить эту вазу, что едва не сношу, не слишком-то разбирая дороги… Хочется убежать, и, желательно, сорвав финишную ленточку, очутиться в родных объятиях. Чтобы яд ее угроз потерял свою власть над моей онемевшей душой, чтобы голову не атаковал единственный вопрос, который теперь неминуемо будет преследовать меня ночами — она права?

Я, правда, совсем ничего не стою? Ворую его у той, с которой, возможно, он был бы счастлив?