Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Вечером он привел меня в дом господина Лухта[48], совершенно отъявленного мерзавца, чья ненависть к немцам, хотя она и скрывалась под маской благонамеренного мещанина, вызывала у меня раздражение. Мы просидели несколько часов в полной темноте из-за опасений быть обнаруженными и арестованными. По ходу продолжительной беседы, в ходе которой я был лишь слушателем, ничего – кроме жалоб и рассказов о делах арестованных – достигнуто не было. Дорога домой проходила через заброшенные дворы и сады, так как господин Янсен был весьма озабочен тем, чтобы остаться на свободе. Когда же я с ним прощался, он еще раз высказал свои опасения насчет того, что его, вполне возможно, попросту расстреляют. Я успокоил его и на всякий случай дал ему свою карточку и мой адрес на ближайшие дни, чтобы он смог известить меня, если с ним действительно что-то стрясется. Его никто не тронул. Я поспешил на станцию, чтобы ехать дальше, в Ревель.

Для меня специально оставили мягкое купе, так что я сел в вагон и закрылся у себя. Поезд долго стоял – так что я расположился поспать. Но тут в дверь постучали. «А стучат безо всяких церемоний!» – подумалось мне, но я хотел поспать без вшей. Там стучали, угрожали – я оставался невозмутим, ведь у меня не было никакого желания делиться местом с каким-нибудь завшивевшим жителем Востока[49]. И тут я услышал, как кто-то сказал кондуктору по-немецки: «Я сейчас еду из Брюсселя и в пути уже третью ночь». Тогда я открыл. Вошел господин, извинился за вторжение и представился: «Доктор Рорбах». «Ах, да если бы я знал!» – теперь уже извинился и я. Это был Пауль Рорбах, знаменитый писатель и специалист по международной политике[50]

. Он ехал из Брюсселя[51], имея миссию в Ревеле. Мы оба очень устали и потому отложили беседу до утра. Ночь показалась нам долгой из-за холода, но в конце концов над широкой заснеженной равниной забрезжил бледно-розовый новый день. Немного хлеба, чуть рома, сигарета – и вот машина уже на ходу.

Доктор Рорбах был удручен развитием событий. Мы говорили о необходимости заключения перемирия. Кто же теперь будет ее отрицать? В Брюсселе и Лилле полным-полно дезертиров. А теперь еще и дома! Я услышал цифры, которые мог бы счесть сказочными[52]. Как следует относиться к Вильсону[53]

? То ли он скрытный, законченный негодяй или действительно человек чести, которым хочет казаться? Теперь же было, в принципе, неважно; с того дня, когда утихнут пушки и будет положен конец войне, он всем остальным будет уже не нужен. Тогда он сможет взять в золотую рамочку как ценную реликвию свои «14 пунктов» – а остальным уже не придется принимать их во внимание, они будут наслаждаться победой. Таково было мнение Рорбаха[54].

А здесь, на севере? Слишком поздно – и слишком много глупостей сделано: теперь уже, судя по всему, ничего не спасти. Я с такими взглядами спорил. Да, положение на морях потеряно, дорога на Запад закрыта, однако здесь путь следует оставить свободным – это наш проход в мир![55]

К обеду мы прибыли в Ревель. Отдохнув несколько часов, я отправился через весь город в порт. На рейде стояла на якоре пара пароходов водоизмещением в 3 тысячи тонн. Приехала военная машина, которая должна была доставить меня к капитану округа, ожидавшего меня к кофе. Я отказался и обещал быть к вечеру. Между тем быстро стемнело, а потому мне оказалось непросто отыскать свое доверенное лицо. Им был чиновник юстиции Кестер, жившей на Форштадтской улице. Когда я добрался туда, было уже совсем темно. Единственным источником света на всю округу была отсвечивающая красным пивная. Ломая спички, я пытался разглядеть номера домов на дверях. Когда же я наконец нашел нужный мне, дверь оказалась запертой. Я постучал. Из глубины донесся отдаленный шорох. Затем все вновь стихло. Я продолжал стучать. Изнутри явно прислушивались, опять-таки из страха быть арестованными. После изрядной проверки моего терпения на прочность и долгого стука в окне появилось существо мужского пола, разговаривавшее женским голосом. Я отвечал, что я – германский социал-демократ и желаю переговорить с Кестером. Затем дверь отворили, а я в темноте стал на ощупь протискиваться вперед и вверх, ориентируясь на указания голосом. Наверху я оказался в темной комнате и стал ждать. Спустя продолжительное время пришло какое-то создание женского пола с маленькой лампочкой, поставило ее на столик передо мной так, что свет бил прямо мне в лицо. Когда же оно удалилось, дверь осталась приоткрытой на ширину ладони, и когда я стал вглядываться в этот просвет, то заметил там, за дверью, какого-то мужчину. Тогда я встал, открыл дверь и заявил: «Если вы – советник юстиции Кестер, оставьте в конце концов эти излишние церемонии. Я приехал из Германии; меня направил к вам господин Янсен из Дерпта». Это был Кестер. Он вошел, поприветствовал меня и извинился за всю эту шпионскую романтику, оправдываясь серьезной опасностью и необходимой поэтому осторожностью.