Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

«Это будет чудовищный мир, – жаловался я. – Эльзас-Лотарингия будет потеряна. Колонии нам не вернут. Нас отрежут от поставок сырья и от мировой торговли. Наша ориентированная на экспорт промышленность погибнет. 5 миллионов рабочих окажутся на улице. Участью германского рабочего станут безработица, снижение заработной платы, бедность и бессилие. То, чего мы добились в ходе 25-летней работы профсоюзов, сдует, словно пену».

Нет, радоваться я никак не мог. Скубик утешал меня: такого мира социалисты Франции и Англии не допустят. Ведь они разделяют наши взгляды по этому вопросу. Однако это были только слухи.

И все же – когда я застал в Дворянском собрании Риги Балтийский ландесрат за работой, в ходе которой все еще целиком исходили из того, что он здесь является хозяином положения, что в качестве победителя вполне сможет и дальше воплощать свою творческую и свободную волю, – мысли мои были потрясены страшно далеким от реальности противоречием между тем, что здесь происходило на моих глазах и звучало в моих ушах, и тем, что теперь уже наверняка станет реальностью со дня на день.

Когда в обеденный перерыв я спускался по широкой лестнице, ко мне подошел какой-то балтийский немец и попытался разъяснить, что принятое ими решение таково: государство в составе Германского рейха с тем или иным прусским принцем на троне, но особенно предпочтительным было бы включение в состав прусской монархии. Я спросил его, насколько он вообще может всерьез воспринимать этот вариант. Он был вполне серьезен.

Вечером доктор Буркхард, явно по поручению Госслера, предложил мне занять пост в гражданской администрации балтийских земель в качестве референта по социально-политическим вопросам. Я отказался и спросил, а не является ли это бесполезным, ведь к этому следовало бы приступить еще полгода назад, а теперь же это будет воспринято как проявление страха, а потому эффекта не возымеет.

На следующий день – был четверг, 7 ноября – я собирался выехать в Либаву, а закончив свои дела и там, отправиться оттуда в Германию. Однако, когда я уже собирался выйти на перрон, один военнослужащий ландвера, стоявший там на посту, потребовал от меня справку о прохождении дезинфекции[64]. Я попытался его переубедить, однако он вполне в старопрусской манере был непоколебим, и мне теперь надо было где-то получить свидетельство, что вшей у меня нет. Когда же я этого добился, поезд уже пересек мост через Двину, и я остался с неприятной перспективой целого дня в бездействии. Его я провел в отеле, где с записной книжкой в руках составлял отчет для командировавшего меня ведомства. Пообедать я отправился в офицерскую столовую. Там меня и застало посещение одного из старших чиновников гражданской администрации. Он присел за мой стол и начал говорить о погоде и о политике. Этот человек рассказал мне, что раньше будто бы служил в военной администрации, а потому был проводником глупой политики насилия; когда же затем была образована гражданская администрация[65], военное руководство внедрило в ее состав на важный пост этого человека, чтобы тот сохранил «преемственность политики». Я немало удивился, когда он стал передо мной говорить о свободе и правах народа. Антинародные черты в германской политике всегда были ему до глубины души чужды! Теперь же все должно стать иначе! Прежде всего, прусское избирательное право – «неприличное», как однажды назвал его Науман, хотя оно на самом деле еще хуже[66]. Он критиковал в таких выражениях, что им охотно аплодировал бы даже Адольф Хоффманн[67]. Я был просто поражен и уже начал подумывать – «Как можно ошибиться в человеке!» – и про себя даже попросил у него извинения, что я так плохо о нем думал. Но тут разговор внезапно принял совсем иной оборот. Мой собеседник прямо сказал: «Вы только что приехали в Прибалтику. Правительство именно вас поставит вести здесь дела. Я готов работать под вашим руководством и рад наконец быть проводником разумного политического курса».

Тогда эта загадка вполне разрешилась, и я записал себе на память: появился новый тип людей.

На следующий день я выехал в Либаву. До нее было примерно 150 км – но на эту дистанцию нам понадобилось 14 часов. Много раз мы долго, очень долго стояли на путях посреди темного курляндского хвойного леса. Читать мне было нечего, отчет свой в имперское ведомство я прочитал трижды и поправил все, что мог. От отчаяния я в конце концов стал сочинять сказку о мечтательном рыцаре и доброй фее. А в эти же часы по Германии пронеслась революция и свергла в Берлине старейшую из германских княжеских династий[68].

V. Поступь судьбы