Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Наши отношения с латышским правительством были омрачены некоторым расхождением во мнениях. Однако в личных контактах между мною и большинством членов кабинета переговоры проходили все же в вежливой и даже, как правило, любезной форме. Но всех их – за исключением Уллманна – личностями я не считал. Уллманн мог быть сбит с толку своей ненавистью к немцам, мог быть нечестным и действовать недостойно, однако, с его точки зрения, он и при этом оставался порядочным человеком. Остальные же все были из породы аферистов, которые смогли лишь поверхностно ощутить, как идет партийная работа среди народа, в массе своей лишенного политической культуры. Разногласия наши порождались сами собой, попросту из-за негативного отношения латышских лидеров ко всему немецкому и из-за их проантантовской политики. Конечно, я понимал, что для радикального изменения столь укоренившихся представлений потребовалась бы тщательная подготовка. Поэтому я делал вид, будто бы вовсе не знаю о выражениях германофобии в латышской прессе, а в политических и экономических вопросах шел кабинету навстречу – насколько это вообще было возможно, хотя это часто вызывало трения с немецкими кругами. Однако внезапность перемен и сбивающая с толку быстрота, с которой происходили важнейшие события, не оставили мне возможности заставить перейти на новую манеру взаимодействия весь разветвленный аппарат оккупационных инстанций. Вследствие этого случалось так, что достигнутые с латышами соглашения то тут, то там игнорировались, что всякий раз приводило к громогласным протестам. Однако и я должен был придерживаться определенных границ в своем стремлении пойти навстречу. Я не мог оставить латышам, как они того желали, запасы и технические учреждения «с перспективой дальнейшей за них оплаты», а вынужден был настаивать на оплате и на гарантиях безопасности. Это приводило к трениям. Помимо этого, негативно относились и к моим усилиям на благо жителей этой страны немецкого происхождения, а их я считал само собой разумеющимися. Когда же прибыли англичане, антинемецкие нападки в латышской прессе стали настолько злобными, что я уже не смог долго это терпеть. Я сообщил об этом кабинету и напомнил этим людям, что все они любили немецкий хлеб и немецкие деньги, да и само существование их государства основано только на силе германского оружия. Если же правительство не сумеет убедить меня, что не одобряет эти оскорбления в адрес Германии, я должен буду рассмотреть возможность перемены нашего политического курса. Уллманн хотел знать, в чем же будет состоять такая перемена, ведь мы будто бы обязаны защищать страну на основании договора о перемирии[164], а нашим долгом, как оккупационной державы, является также не дать населению умереть с голоду. Господин Уллманн порой был изрядным тугодумом, но теперь он вполне понял, когда я объяснил ему, что Антанта достаточно сильна, чтобы заставить нас немедленно вывести войска, однако не в ее силах заставить наших солдат сражаться здесь, если они того сами не захотят. Когда же затем выяснилось, что англичане и не думают военными средствами защищать эту землю, когда на второй день Рождества всю ненадежность латышской милиции доказал ее мятеж, отношение ко мне вновь стало куда лучше.

Мы обсудили последствия потери Риги. Рига ведь еще не вся Латвия. Можно отойти в Митаву и остановить дальнейшее продвижение Красной Армии на Олайских позициях[165]. Если же вербовка в Германии будет успешной, можно будет из Курляндии вернуть и Ригу, и остальную латышскую Лифляндию. Уллманн ухватился за эту мысль обеими руками. Он ощущал Латвию, которая во многом была плодом его рук, в опасности, и не было ничего естественнее, что он вцепился в эту единственную возможность спасения. И я действовал бы, забыв о долге и безрассудно, если бы я не попытался и эту последнюю возможность использовать для сохранения и усиления всего немецкого в Латвии. Рассматривались две точки зрения: во-первых, жители страны немецкого происхождения не должны были быть оставлены беззащитными. Им следовало предоставить реальную силу, им надо было придать то средство, которое сам Лассаль ценил выше любых документов, то есть пушки и штыки. Следовало обеспечить и возможность въезда и расселения немцев, чтобы количественно укрепить все германское в этой стране. После многократно прерываемых и возобновляемых обсуждений 29 декабря был заключен договор, который затем сыграл столь большую роль, став доказательством латышского вероломства. Я хотел бы привести здесь договор в точном его звучании[166].

«Договор между уполномоченным Германской империи и Временным латышским правительством

1. Временное латышское правительство заявляет о своей готовности обеспечить по их прошению полные права гражданства Латвийского государства всем тем иностранным военнослужащим, которые проведут в составе добровольческих формирований по меньшей мере четыре недели в ходе боев за освобождение латвийской территории.